Евгений Войскунский - Мир тесен
Теперь я увидел в обморочном предутреннем свете машину, идущую в нашу сторону. Она прыгала по серому песку пляжа, по камням, она торопилась, над высокими бортами плотно торчали каски солдат. Счет пошел на секунды. Вьюгин осторожно, на малом ходу, разворачивал катер среди множества черных камней, вокруг которых билась пена прибоя, а расстояние между нами и немецкой машиной стремительно сокращалось. Я увидел: над бортом машины замигали огоньки, но звука выстрелов не услышал в громе моторов. Цветные огоньки пулеметных трасс тянулись к нам, они очень хотели достать, но угасали, не дотянувшись. Недолет, однако, быстро сокращался, и я увидел, как из машины выпрыгивали немцы и бежали в воду, строча на бегу из автоматов, и очереди наверняка бы хлестнули по катеру, по нашим телам, если бы Вьюгин не вывел наконец катер в проход. По взмаху его руки Рябоконь мгновенно отжал ручки акселераторов, моторы взвыли на больших оборотах, бросив катер вперед, вперед…
Фигурки на пляже теперь быстро уменьшались, высверки автоматного огня угасли. Рябоконь, обернувшись, зло сверкнул зубами и сделал в сторону противника быстрое непристойное движение.
Те двое сидели в одном из желобов. Они казались обессиленными. Ну ладно, разведгруппа на борту, задание выполнено. Я влез в радиорубку, сел на жесткое свое сиденье. В наушниках потрескивал, посвистывал, постанывал эфир. Я закрыл глаза. Подходила к концу еще одна беспокойная военная ночь. Волны ухали, ударяли в дюралевый борт, меня мотало из стороны в сторону, меня несло по волнам Нарвского залива, по волнам нескончаемой войны…
От резкого свиста я вскинулся, открыл глаза. Низенький разведчик сверху втискивал ко мне в радиорубку свой рюкзак, что-то говоря. Я сдвинул с одного уха «блюдце» наушника и услышал знакомый высокий голос:
— Прими. Пусть у тебя полежит.
Я принял тяжелый, пропахший потом рюкзак, в котором, разумеется, была портативная рация и коробки с аккумулятором БАС-80, и сказал, медленно улыбаясь:
— С добрым утром, Виктор.
Виктор Плоский остро уставился на меня воспаленными глазами. Наверное, было нелегко узнать, но он узнал.
— Земсков, что ли? — Он помигал, потер глаза. — Ну, привет.
Он еле шевелил языком от жуткой усталости. Сел на рыбины рядом с ногами командира, привалился спиной к ограждению рубки и тотчас заснул.
* * *Вы понимаете, конечно, какое меня разбирало любопытство. Но поговорить с Плоским, столь неожиданно вынырнувшим из огромного пространства войны, в ту ночь не удалось. Он спал тревожным сном ночной птицы. Когда на подходе к пирсу я тронул его за плечо, Виктор сразу открыл глаза.
— Подходим, — сказал я.
— Ага… хорошо… — Он длинно зевнул. — Подай багаж. — Наклонив голову с залысинами, принял из моих рук рюкзак. — А усы у тебя рыжие, — сказал он.
— А где твои тараканьи усы?
Он промолчал.
— Что такое «курат»? — спросил я.
— «Черт» по-эстонски, — ответил Виктор.
На пирсе разведчиков встречал кто-то из штабных офицеров Островной базы. Виктор с напарником, сдержанно поблагодарив лейтенанта Вьюгина, ушли со штабным, и я, глядя разведчикам вслед, видел, что их покачивало.
Было свежее, как в детстве, раннее утро. От сосен в сторону берега, по пятнистому песку пляжа, вытянулись длинные тени. Плеск и лепет воды у свай пирса был приятен утомленному слуху, рождал мелодию, мотив какой-то, тоже из детства, ах ну да, из «Большого вальса»… ну, вот это: «Проснулись мы с тобой в лесу, трава и листья пьют росу… и хоры птиц наперебой…» Мы шли по пирсу, и нас тоже пошатывало… «…поют для нас, для нас с тобой»… Когда-то очень давно, в другой жизни смотрели мы этот обалденный фильм… с Иркой смотрели… и когда вышли из кинотеатра «Баррикада», Ирка сказала: «Разве бывает такая жизнь?»
Обычно не спится мне днем. А тут я проспал мертвым сном почти до одиннадцати. В наш кубрик заглянул Немировский, зычно возгласил:
— Земсков, Дедков, к командиру!
Ну вот, подумал я, начинается гроза. Черт меня догадал вступиться за брянского цыпленочка. Кадровики прошляпили, направив его на ударное соединение, а мне — отдувайся… Тьфу, постыдная мысль…
По дорожке меж сосен и седых валунов мы шли к домику, где жили офицеры дивизиона.
— Дедков, — сказал я, — только не дрожи ты как осиновый лист. Признай свою вину. Скажи, что случайно сорвался… ноги сами понесли… моча в голову ударила, — добавил я, раздражаясь. — Только не молчи, как стоптанный башмак. Кайся! Ты понял?
Он посмотрел круглыми цыплячьими глазами и кивнул. Безнадежное дело, подумал я и, бросив окурок, с силой втоптал его сапогом в песок.
Постучавшись, мы вошли в комнату, где жили несколько лейтенантов. Тут было накурено. Вьюгин, в тельняшке и брюках, сидел у стола и драил «чистолем» пуговицы кителя, зажатые в прорезь дощечки.
— Обождите минутку, — сказал он, ускоряя движение щеточки.
Лейтенант Варганов, дымя папиросой, лежал на койке. Закинув нога за ногу в синих носках, он читал из газеты вслух, с выражением:
— «Солдаты, матросы и летчики экспедиционных сил союзников! Вы находитесь накануне вступления в великий крестовый поход, к которому мы стремились эти долгие месяцы…» Ишь, крестовый поход! — хохотнул он и выпучил на меня глаза из-за газеты. — Ты в крестовых походах участвовал, Земсков?
— Не приходилось, товарищ лейтенант. А кто это?
— Эйзенхауэр. — Варганов наставил на меня указательный палец. — Что, Земсков, набедокурил?
— Да нет, — сказал я уклончиво. — Все в порядке.
— «В порядке!» — Он хмыкнул. — Справный матроз не станет тревожить начальство. Справный матроз что делает? Он сидит, плетет для рынды булинь. Он упражняется в бросании метательного ножа…
— Хватит травить, Марат, — сказал Вьюгин, облачаясь в китель. Пуговицы на нем сверкали, как пять алмазов. — Подойдите ближе, — строго пригласил он нас. — Дедков, объясни свое поведение во время воздушного налета.
Дедков молчал, уставясь на вьюгинские сапоги. Молодой еще, не знает, что надо глядеть на свои говнодавы.
— Ну? Чего молчишь?
С таким же успехом лейтенант мог бы обратиться к табуретке, к баночке с «чистолем».
Вьюгин провел ладонью по аккуратному, волосок к волоску, боковому зачесу. Все у него было ладно, начищено, подогнано. На открытом лбу — строгая вертикальная черточка. Немного портил ему внешность подбородок, узкий, острый.
— Боцман докладывает, — сказал Вьюгин немного в нос, — сбежал с катера, спрятался в кустах. Так или не так, Дедков?
— Разрешите, товарищ командир? — сказал я.
— Я Дедкова спрашиваю, — холодно взглянул он.
— Дедков ничего вам не скажет.
— А вы что, адвокат у него?
— Мне замполит поручил с ним работать…
— Так это результат вашей работы? — Вьюгин иронически усмехнулся. — То, что он деру дал при бомбежке?
— Дедков был два года в оккупации…
— Ни адвокатом к Дедкову, ни к себе замполитом я вас не назначал.
— Вы совершенно правы, товарищ гвардии лейтенант.
Я замолчал. Что ж говорить, когда не дают говорить.
Вьюгин вынул из ящика стола листок, неровно выдранный из тетради.
— Вот тут черным по белому написано: «Проявил трусость». Тебе известно, Дедков, что полагается за трусость в бою?
Опять молчание. Вдруг Дедков, рывком вздернув голову, сказал с отчаянной решимостью:
— Товарищ лейтенант! Виноват я! Страшно стало… Вы накажите! Один я виноват! Он-то при чем?.. — Коротко ткнул в меня пальцем. Глаза у него стали совсем белые, с черными точками зрачков. Надо же, Великий Немой заговорил… — Отдайте меня под суд! — выкрикивал Дедков, сам не свой. — Я один! Один виноват!
— Успокойся, Дедков, — сказал Вьюгин. — Ну, замолчи!
Дедков на полуслове споткнулся, захлопнул рот. Но в нем что-то продолжало булькать, как в котелке с кипящей водой. Было слышно, как вздыхал и бормотал Варганов: «Ах, матрозы, матрозы… нету на вас линьков…»
— Идите, — сказал Вьюгин. — Я подумаю и приму меры. Наказаны будете оба.
Мы вышли. Что за черт, утро было хорошее, солнце обещало явиться острову Лавенсари, а теперь опять небо сплошь затянули облака. Сосны внятно шелестели кронами. Нет ничего более переменчивого на свете, чем балтийская погодка.
— Боря, — сказал Дедков, обращая ко мне вспотевшее лицо с точками зрачков, — я один виноват…
— Один, один, — подтвердил я. — Кто ж еще?
Тут я вспомнил, что хотел у Вьюгина отпроситься на часок, и потопал обратно. Постучал в дверь:
— Разрешите, товарищ лейтенант?
Они с Варгановым, наверно, говорили о нас. Вьюгин, держа дымящуюся трубку на отлете, недовольно посмотрел: что еще? Я пустился объяснять: один из давешних разведчиков мой старый товарищ по службе в СНиСе, мой учитель, и мне надо непременно…
