Карел Птачник - Год рождения 1921
Станда грустно усмехнулся.
— Мне уже лучше, — сказал он. — Если надо, могу дойти и сам, но только босиком.
— Не понимаю, в чем дело, — сказал Ота Ворач. — Идем столько дней, а ни одного солдата не встретили. Я думал, в лесах их полно.
— А что им тут делать? Если встретятся немецкие солдаты, значит неподалеку и другие.
— Какие другие?
— Откуда я знаю? Те, которые их гонят. От кого они удирают.
— Американцы? Цимбал пожал плечами.
— А может, русские?
— Сказал тоже! Здесь-то?
— Мне больше по душе русские, — продолжал Цимбал. — С ними легче договориться. А уж Гонзик — тот бы сразу заговорил по-ихнему… Интересно, где он сейчас…
— А разве ты сам не сумеешь поговорить с ними? На канале было много украинцев, я их отлично понимал, и они меня тоже.
— Когда двое хотят пожать друг другу руки, это можно сделать и без слов, — вставил Карел.
— Протянем ли мы когда-нибудь руку немцам? — размышлял Цимбал. — А?
— Спятил ты, что ли! — послышался голос из-за дерева. — Немцам! Этому не бывать.
— А почему бы и нет? — отозвался из-за кустов сонный голос. — Ведь они останутся нашими соседями, и нам всегда придется иметь с ними дело.
— А как же судетские немцы?
— Их надо выставить, да поскорей!
Кто-то вытащил губную гармонику и заиграл гимн «Где родина моя»; мягко пел негромкий голос гармоники. Ребята вполголоса, без слов подхватили родной напев, в их пении звучала грусть долгой разлуки и тоска по родной земле; парням вспоминалась целомудренная красота родины, ее весенних рассветов и алых вечерних зорь.
«Над Татрами» — заиграл Ота словацкий гимн, и у парней слезы навернулись на глаза.
— А ведь это Эдина гармоника, — вспомнил Карел, когда мелодия смолкла.
— Он оставил ее мне, — улыбнулся Ота. — Я верну ее, когда мы увидимся. Надо будет встретиться и с Гонзиком, для него у меня тоже кое-что есть, — похвастался Ота, потянул к себе тяжелый, битком набитый хлебный мешок, открыл его и осторожно вынул бумажный рулон.
— Ноты! Ноты Гонзика! Откуда они у тебя?
— Лежали в буфете, на рояле, — ухмыльнулся Ота. — Никто о них не вспомнил.
Смеркалось. Карел отошел от беседовавших товарищей и отыскал Кованду.
— Батя, мы с Липинским идем в деревню. Надо разузнать, что творится на свете. Дождитесь нас, мы недолго.
— Если там на вас кто поднимет руку, — не без тревоги сказал Кованда, — мы им пустим красного петуха. Так вы им и пообещайте.
Они тихо пошли по лесу, но расставленные Карелом дозоры все же заметили их, и он довольно усмехнулся.
— Глядите в оба, чтоб никто не застал нас врасплох.
К деревне они спустились по крутому склону. У шоссе лепилось десятка четыре усадеб, в домиках было тихо, в окнах не видно света, из труб не шел дым. Даже собака не тявкнула в темноте, когда Липинский и Карел подошли к деревне.
Справа стояло большое кирпичное строение с маленькими окошечками под крышей, к двери вели шесть ступенек, над входом виднелась большая вывеска. «Gasthaus zum Kronprinz»[98] — гласила крупная надпись, которую, можно было прочитать и в полутьме.
Липинский передвинул на поясе кобуру с пистолетом и взялся за ручку двери. Дверь открылась, и он вошел. Карел сунул пистолет в карман и последовал за ним.
Трактир был ярко освещен двумя керосиновыми лампами. Помещение было отделано полированными дубовыми панелями, на потолке висела тяжелая люстра из оленьих рогов.
— Хайль Гитлер! — сказал сухощавый человек за стойкой, а толстая женщина, сидевшая в дверях кухни, повторила:
— Хайль Гитлер.
Карел уселся у входа на тяжелый резной стул.
— Добрый вечер, — сказал Липинский, приложив руку к козырьку. — Пиво найдется?
Женщина и человек за стойкой с любопытством поглядели на Карела.
— Для своих людей у нас есть хорошее пиво, — сказала женщина резким каркающим голосом. — А вы оба немцы?
Липинский усмехнулся.
— А разве мы похожи на американцев?
Пожилой человек за стойкой откашлялся.
— Вы-то, герр фельдфебель, не похожи, но вот тот, другой…
И он указал трубкой на Карела.
— Рабочий батальон, — объяснил Липинский. — Мы стоим тут, поблизости, на холмах. Так получим мы пиво?
Трактирщик ополоснул кружку и звякнул ею о пивной кран.
— Вчера к нам заходили двое ваших унтер-офицеров. Есть еще какие-нибудь новости?
— Мы ничего не знаем, — признался Липинский. — Наше подразделение перебросили сюда только сегодня утром. Мы уже неделю не читали газет и не пили пива. Рассказывайте вы.
— Русские уже в предместьях Берлина, — начала женщина дрогнувшим голосом. — И в Лейпциге. Американцы заняли Нюрнберг.
Липинский взял кружку и жадно напился. Другую кружку он отнес Карелу.
— А Берлин уже пал? — спросил он, повернувшись спиной к стойке и с улыбкой переглянулся с Карелом.
— О господи, еще нет! — испугался трактирщик. — Но дело идет к этому. Мы и здесь их ждем с часу на час.
— Я думал, сюда придут американцы, — сказал Липинский, снова подходя к стойке. — А мы от них как раз и удираем.
Трактирщик сердито почмокал.
— Дурачье, — заметил он, — почему вы не сдались в плен? От русских вам не будет пощады.
Липинский удобно оперся локтями о стойку.
— Американцы или русские, не все ли равно? — сказал он. — Так и так — войне конец.
Супруги молчали, тупо уставясь на пивные краны.
— Да, к сожалению, война кончается, — произнесла наконец женщина. — Что-то с нами будет?
— А чего вы боитесь?
Трактирщик налил Липинскому еще кружку пива и с доверительным видом нагнулся к «фельдфебелю».
— Как ты думаешь, приятель, — тихо спросил он, — оставят нас русские тут? Не погонят в Германию? Этот трактир я держу уже больше сорока лет, он мне еще от отца достался… Отец его и построил. Вся деревня была немецкая, только несколько семей чешских, да и те удрали в тридцать восьмом году. Я никогда не знал ни слова по-чешски и сыновей тоже выучили только немецкому языку. Оба служили в СС, один убит в России, другой попал в плен. Против чехов я ничего не имею, торговля у меня всегда шла хорошо, и я помогал немецким патриотам. Сам Конрад Генлейн ночевал у меня, когда бежал из Карловых Вар. В чем меня могут обвинить?
Липинский улыбался и водил пальцем по лужице пива на стойке.
— Говорят, теперь всех немцев переселят в Германию, — всхлипнула женщина. — Я не переживу этого. О господи, я здешняя уроженка, в Германии у меня нет никого, я там и не бывала никогда. Ну как можно выселять меня туда?
Липинский невесело усмехнулся.
— А к чехам, к чешским семьям, что жили тут, вы хорошо относились? — спросил он.
Старик испуганно заморгал, не сводя глаз с пивного крана.
— Чехи сюда уже не вернутся, — сказал он. — С какой стати им возвращаться?
— Они тоже родились здесь, у них здесь тоже были дома. Каждый хочет вернуться в родные края.
Женщина у двери тихо заплакала, утирая глаза большим белым платком.
— Вот видишь, Руди, вот видишь!
Старик все еще тупо смотрел в одну точку.
— Жилось вам тут хорошо, — продолжал Липинский. — Говорили вы на родном языке, учили на нем своих детей. Чего ж вам не хватало? Этот край издавна принадлежал чехам, они вас не выгоняли, не обижали. А вы пошли за Генлейном и за Франком. Зачем? Нечего теперь обижаться, если чехи выгонят вас, отправят туда, куда вы стремились.
Трактирщик неподвижно сидел за стойкой и тяжело дышал.
— Черт бы побрал их всех! — хрипло сказал он. — И Генлейна и Гитлера! Жаль, что я не зарезал Генлейна, когда он у меня ночевал. А я его угощал! Я ему руку целовал, благодарил за то, что он сделал для нас, судетских немцев! Осел я этакий, дубина!
Старик в отчаянии опустил руку, стукнулся лбом о стойку, сбросив с нее кружки, и вцепился себе в волосы. Его жена громко рыдала, восклицая:
— Руди, Руди, перестань!
Липинский допил пиво и вытер рот рукой.
— Ну, нам пора, — сказал он и подал трактирщице руку. — Далеко отсюда до границы?
— До какой границы? — недоуменно спросила она.
Липинский усмехнулся.
— До бывшей республики.
Старуха подперла рукой подбородок.
— Граница проходит над самой деревней, на перевале. — Она взглянула на мужа, который с убитым видом опирался локтями на стойку. — Он с ума сойдет, — шепотом сказала она Липинскому. — И подожжет трактир. Эти два унтер-офицера вчера так ему и сказали. Они были пруссаки. Как они насмехались над мужем! Мол, судетские немцы — самые безмозглые из всех «фольксдейче». Надо было, говорят, перестрелять вас, как евреев и цыган. В Германии вы, мол, никому не нужны, вы там такие же чужие, как в Чехии. Зачем же они так играли нами, зачем обманывали?
Липинский и Карел молча пошли по притихшей деревне. Лишь в дальнем конце ее глухо выла собака.
