Андрей Татарский - Дневник из сейфа
— Я делюсь с вами всеми этими секретами фирмы затем… — с несвойственным ему смирением объяснил начальник СД, — чтобы у коллег из абвера не сложилось ложного впечатления, будто Вернер фон Кляйвист устраняет, как вы изволили выразиться, допрашивая Грету, преданных рейху лиц. — Он с оскорбленным видом потер длинный подбородок. — К величайшему сожалению, ваш берлинский шеф и мой друг, адмирал Канарис, при всем его добром отношении ко мне, очень уж тяготится конкуренцией СД. И потому, боюсь, вряд ли избежит искушения процитировать фюреру некоторые… хм… не вполне ортодоксальные выдержки из моего дневника. Что повлечет за собой, как вы понимаете… Короче! Сколько вы хотите за молчание?
Ленц вытащил трубку, щелкнул зажигалкой, медленно втянул прогорклый табачный дым. Он был ошеломлен…
— А вам не приходило в голову, — сказал он, сделав несколько глубоких затяжек, — что я мог уже передать кассету по назначению?
— Пока вы ждали у меня в приемной, — быстро ответил штандартенфюрер, — я выяснил через своих людей в армейской контрразведке никаких компрометирующих меня материалов в течение суток туда не поступало.
— Вы благородный человек. Пытаетесь купить то, что могли бы найти…
— Не скрою, мои люди всю ночь обшаривали ваш дом. Но как я и думал, вы предусмотрительно припрятали кассету в более надежном месте.
— Что верно, то верно, — невозмутимо согласился разведчик: теперь он был почти уверен, что Шура благополучно добралась до партизанского лагеря.
— Итак, — вышел из-за стола Кляйвист и, приблизившись к Ленцу, повторил. — Сколько?
Разведчик испытующе вглядывался в худое, нервно подергивающееся лицо штандартенфюрера, пытаясь поймать его глаза, но те были надежно скрыты за толстыми, непроницаемо поблескивающими стеклами.
— Ну? — с неподдельным волнением ждал ответа Кляйвист. — Учтите, есть ведь и другие варианты… Не лучше ли поладить миром? Тысяча марок. Мало? Две тысячи. Нет? Три!
— Десять.
— О! — простонал штандартенфюрер. — Вы же понимаете, у меня нет на руках такой суммы.
Разумеется, Ленц это понимал и более того, именно на это и рассчитывал. Его меньше всего устраивало, чтобы Кляйвист тут же выложил на стол деньги за «товар», который в данную минуту, наверно, изучался уже в штабе советских войск.
— Господин Ленц, — униженно торговался штандартенфюрер, — войдите в мое положение. Мне потребовалось бы не менее месяца, чтобы набрать запрошенную вами сумму.
— Ничего, я готов подождать, — сказал Ленц и пересел в кресло, — мне не к спеху.
— Ну, хорошо, — сдался Кляйвист. — Тысячу сейчас, остальные девять — через месяц.
Он достал из сейфа большую инкрустированную серебром шкатулку, открыл ее, вытащил пачку рейхсмарок.
— Проверьте, пожалуйста.
— Должен ли я написать расписку?
— Желательно.
— Понятно… — Ленц отодвинул деньги.
— Боитесь оставлять компрометирующий документ? — дрогнули уголки губ Кляйвиста. — Что ж, ограничимся джентльменским соглашением.
— Здесь только восемьсот, — пересчитал деньги разведчик.
— Правильно. Получите еще двести.
Штандартенфюрер опустил шкатулку на стол, извлек из кармана бумажник и стал неспеша отсчитывать деньги из рук в руки.
Неожиданно в дверях появился адъютант.
— Ввести арестованных?
Кляйвист смешался. Приняв, должно быть, его молчание за разрешение, однорукий сделал знак, и несколько эсэсовцев ввели связанного бородача в папахе с красной партизанской ленточкой. Офицер с продырявленным галифе втолкнул спиной вперед упиравшуюся девушку; сквозь разодранное ситцевое платье просвечивал багрово синий след плети.
Ленц оцепенел. Перед ним была Шура…
— Что такое, Цоглих? — штандартенфюрер попытался загородить Ленца. — Я еще занят, не видите?
— Извините, шеф, мне показалось, вы вызвали следующих.
— Ах да! — Кляйвист обнаружил, что шкатулка была нечаянно опущена на кнопку вызова. — Вон их, вон, в следовательский. Некогда мне заниматься мелкой рыбешкой.
Эсэсовцы вывели партизана. Девушка, как завороженная, смотрела на застывшего Ленца.
— Петер Фридрихович…
— Если не ошибаюсь, ваша хозяйка? Представьте, оказалась в связи с партизанами. — Кляйвист погрозил разведчику длинным пальцем. — Смотрите, как бы теперь я на вас не донес. За потерю бдительности! — И невесело рассмеялся. — Но что с вами? — заботливо осведомился он. — Цоглих, я же просил отвести преступников в следовательский! — И когда адъютант вывел Шуру, заговорщически шепнул. — Боитесь, он догадался о нашей сделке? Чепуха, я объясню ему, что перекупил у вас ценную русскую икону, договорились?
Он помог Ленцу подняться, вывел в приемную и дружески пожал руку.
— Рад, рад, что мы пришли к взаимному соглашению. Эй, Цоглих, подождите! Мою машину господину Ленцу.
Комкая в кармане денежные купюры, разведчик прошел мимо рвущегося из рук эсэсовца партизана, мимо широко раскрытых, почерневших от ужаса Шуриных глаз и побрел по коридору, не оглядываясь.
…Не мог же Кляйвист, в самом деле, поверить, что я — сотрудник абвера.
И Шура-Шуринька…
Казнь
Послеполуденный зной мало-помалу спадал, но в сарае было по-прежнему нестерпимо душно.
Бородатый стоял на коленях у стены и, упершись широкими, как лопаты, ладонями в трухлявые доски, тоскливо наблюдал в щель за тем, как деревенские полицаи, понукаемые эсэсманом, прилаживают, не торопясь, три петли на широком дубе.
— Да ты поплачь, девонька, не стесняйся, — прошепелявил Шуре старик. Он сидел, подобрав корявые босые ноги, и жевал черный сухарь. — Поплачь, оно чуток и полегшает.
А Шуре никак не удавалось заплакать. Она лежала на земле и старалась не думать ни о чем, смотрела на чахлую травку, проросшую в углу сарая, слушала, как там, на воле, деловито гудят мохнатые шмели.
Но все кружились перед глазами красивая, с серебряной росписью, шкатулка и знакомая, до каждой царапинки знакомая рука, берущая деньги…
— Полверсты до леса, — рассуждал вслух бородач. — Неужто никто не вызовет наших?
Наверно, он пытался успокоить ее, подбодрить. А ей было все равно. Она слышала насмешливый и вежливый голос:
— Надеюсь, госпожа Васильева, вы благополучно доставили сведения?…
Начальник СД говорил по-русски свободно, лишь изредка искажая отдельные слова. Рогге, пока его не посадили, хвастал, что его шеф еще до войны специально выучился русскому, чтобы читать Ленина и Достоевского в подлиннике. Пригодилось. Теперь этот знаток славянской души сидел в той комнате, где Шуру когда-то принимали в пионеры, и не изводил ее чужими, немецкими, фразами, не унижал, не бил, а культурно беседовал с нею на родном ее языке, почти без акцента… Но только после каждой его улыбки все меньше и меньше хотелось жить.
— Ну, ну, мэдхен, не надо так дрожать. Вы оказали рейху настолько гроссе услугу… Не будем анализирт какую, паче тем она была невольной… что я не предпочел поступить с вами как с врагом.
…Невольная услуга… Деньги в руке Ленца… Гроссе услуга…
— И если бы вы согласились оказать нам еще одну… — он пощелкал пальцами, ища слово, — любезность, уже сознательно… ну, скажем, начертайт расположение партизанского лагеря, то мы не только отпустили бы вас, но и… — он с улыбочкой раскрыл шкатулку, — как-то компенсировали муку вашей совести.
Она рванулась, швырнула проклятую шкатулку ему в лицо. Кляйвист едва успел отшатнуться.
— Вы сами приговорили себя! — Поправив очки, он нажал кнопку.
Адъютант явился моментально, словно только и ждал за дверью, когда, наконец, его начальнику надоест с нею возиться.
Кляйвист размашисто подписал заготовленный приказ, вручил его однорукому и прошипел ей в лицо:
— Или вы надеетесь — легкая смерть, пиф-паф? Найн! Публичная казнь! Там, где вас взяли! — Изо рта его приятно пахло какой-то очень душистой пастой. — И пусть это послужит предостережением для прочих романтических фрейлейн, любящих прогулки им вальд [21].
И сразу успокоившись, он сел за стол, внес поправку в текст приказа и, прикрыв ладонью веки, раздумчиво сказал адъютанту, но почему-то по-русски, наверно по инерции:
— Да и к тому же публичный экзекуцион снимет у противника возможные подозрения, что пленку доставила в лес наша агентка…
…Ну и пускай я умру, пускай! Зато не подумают, что и мне фрицы деньги платили…
Ее бросили в бронетранспортер, где уже рассаживалась экзекуционная команда, потом притащили избитого бородача — она никак не могла вспомнить его фамилию: не то Ющенко, не то Глущенко, — потом в кабину сел офицер, тот самый, в которого она стреляла да промахнулась утром, — и их сразу повезли на огромной скорости — только свист в ушах — в Яблоневку, и эсэсманы всю дорогу пели вполголоса красивые задушевные песни…
