Андрей Татарский - Дневник из сейфа
— Прекрасно! Везите их. Да, прямо к шефу, — торопливо сворачивает телефонный разговор сутулый однорукий офицер с огромными, как плавники, ушами.
— Ха! Господин Цоглих? Мое почтение! — с беззаботным видом приветствует его пленник.
Глаза Цоглиха уходят от взгляда Ленца. Холодный кивок, и адъютант начальника СД скрывается за дверью.
…Да, маловероятно, что взяли по прошлому делу. Сейчас набросятся: где кассета?…
Сейчас, вот сейчас вспыхнет над дверью табло — большой огненный глаз — как тогда, перед первым допросом. В тот раз ему удалось выйти отсюда, перехитрить самого сатану, теперь расплачиваться придется вдвойне.
Мучительно давит в груди, там, за часто вздымающимся кармашком френча. Словно кто-то невидимый, безжалостный взял в лапу его сердце и, забавляясь, то грубо сдавит, то с ухмылкой отпустит, как резиновую грушу пульверизатора… И нитроглицерин кончился. Хоть бы присесть. Куда? Не на пол же — в приемной ни одного стула.
Скорее бы зажглось проклятое табло.
Свое дело ты сделал, последнее твое дело в «этом лучшем из миров», как говаривал старик Лейбниц. А умирать все равно где-нибудь и когда-нибудь надо…
О такой ли судьбе единственного сына мечтал твой отец — провинциальный учитель немецкого языка с жиденькой чеховской бородкой и вечно сползавшим пенсне, добрейший чудак, приводивший к себе домой своих гимназистов, чтобы всю ночь напролет читать с ними не рекомендованные синодом поэмы богохульника Гейне? Или мать — хрупкая большеглазая мама, заставлявшая свое пухлое чадо часами перекатывать сверху вниз и снизу вверх бесконечные гаммы?
Смешной увалень в бархатных штанишках, в заботливо отглаженной курточке с блестящими перламутровыми пуговицами — «тульский вундеркинд», как дружно окрестили его столичные газеты после первого же выступления на концерте учеников Санкт-Петербургской консерватории, — мог ли тот пай-мальчик, всеобщий баловень, представить себе, какими торными тропами поведет его судьба!… Хотя стоит ли упрекать судьбу? Просто мальчишка постепенно вырастал, и слишком жадным был его интерес к окружающему, слишком живо откликался он на всякую несправедливость, чтобы находить забвение только в мятежных сонатах и безмятежных ноктюрнах — в окна консерватории врывалась «Варшавянка», сопровождаемая яростным свистом казацких нагаек…
Быть может, если бы его не исключили «за участие в студенческих беспорядках», не выслали по этапу в Сибирь… Нет, вряд ли бы это что-нибудь изменило. Все равно не смог бы он оставаться лишь зрителем в революции. И рано или поздно трудности нелегальной работы с ее жесткими конспиративными требованиями неизбежно выявили «второе я» его мечтательно-поэтической натуры, — психологическое чутье и находчивость — неожиданные для него самого качества, позволявшие ему, юноше, распутывать такие сети царской охранки, перед которыми порою бессильны были куда более опытные товарищи.
Но тогда, в молодости, эти способности значили для него много меньше, чем музыкальные, и он долго еще продолжал верить, что станет пианистом, — и в те годы, когда организовывал побеги из ссылки, и в круговерти Октябрьских дней, и в тяжелую пору гражданской воины, призвавшей его в Чека («само собой, временно, товарищ людей не хватает»). Только в двадцать первом году, когда после… надцатого напоминания о давно обещанной демобилизации, его вызвал к себе Дзержинский и виновато попросил выполнить напоследок крайне важное поручение, связанное с отъездом за границу («нет, нет, на этот раз действительно последнее, просто, ну, некому больше, сам видишь»), и когда бывший «тульский вундеркинд» в комиссарской кожанке посмотрел на измученное, в лиловых тенях лицо Феликса и не смог отказать, тогда лишь понял он, окончательно понял, что работа его уже не изменится…
Дверь бесшумно отворилась, выпустив адъютанта.
— Кофе шефу, — бросил он на ходу одному из охранников и, не взглянув на Ленца, ушел по коридору, ловко придерживая одной рукой ворох разлетающихся бумаг.
…Сколько уже прошло времени как он стоит тут, заставляя себя отбивать подошвой ритм какого-то дурацкого мотивчика — лишь бы не осесть на качающийся под свинцовыми ногами пол?… Полчаса? Час? Два? Вечность?… Почему его держат тут, не начинают допрос? Примчался, балансируя подносом, охранник с кофейником, протиснулся в дубовую дверь и вернулся с таким благоговейно-радостным выражением, словно побывал у самого господа-бога.
…В окне двойная рама, но стекло тонкое, — удариться всей тяжестью, пробиться наружу, глоток ветра — и головой вниз, в ничто… Нет, нельзя… нет. А вдруг удастся внушить Кляйвисту, что не успел переправить кассету нашим?… Да, держаться до конца. Держаться, даже если придется пройти все девять кругов ада.
…Но почему все-таки штандартенфюрер не спешит узнать, переданы ли сведения? Чего выжидает?
Снова появился однорукий адъютант, сопровождая оберштурмфюрера со множеством наградных ленточек и значком отличного стрелка. Высокие голенища его хромовых сапог были в пыли, на щегольских галифе просвечивала пулевая прореха.
Побыв несколько минут за дверью, они вышли.
И почти сразу же над ней заполыхал огненно-красный глаз.
Охранники растворили перед Ленцом дверь и слегка подтолкнули его вперед, в холодноватый полумрак кабинета.
Взятка
Все те же плотные шторы на высоких окнах, спущенные даже днем. И так же безмятежно танцуют мозаичные ребятишки на дубовой обшивке стен. И как в первый раз, тонут подошвы в ворсистой мякоти ковра. И в глубине комнаты, там, где особенно сгустились тени, тот же Кляйвист за огромным столом.
— Извините, я заставил вас ждать, — поднялась сухонькая фигурка в светлом чесучевом костюме. — Вынужден был заняться наведением справок, имеющих отношение к вашей… хм… деятельности.
— Я протестую! — рухнул Ленц на стул. — Как понять этот новый допрос? Меня ждут в редакции!
Протестовал он шумно, но без особого энтузиазма, скорее по обязанности, на всякий случай, — он слишком хорошо понимал, что теперь не выручит и самый искусный артистизм.
— Ну, ну, — поморщился штандартенфюрер. — Вы же отлично знаете, почему вас… пригласили. Довольно же! — остановил он поток возмущенных фраз Ленца и, помолчав, пояснил: — Грета мне рассказала…
…Рассказала-таки!… Вот и все… «Финита ла комедиа»…
— Хорошо, хоть на это ее хватило, — буркнул Ленц.
Впалый рот Кляйвиста искривился.
— Итак, интуиция все же не обманула меня? — процедил он. — Газета, разумеется, всего лишь — декорум?…
…Да, можно стягивать маску, отыграл…
— Как самочувствие вашею Рогге? Его еще не выпустили? — все-таки осведомился Ленц.
Но штандартенфюрер, должно быть, не расслышал.
— Покажите документ, который вы предъявили моей дочери.
Ленц усмехнулся, бросил на стол серую книжку.
Начальник СД надел очки и принялся придирчиво, под лупой, изучать удостоверенье.
…Что он время тянет? Можно подумать, он еще сомневается, что документ подделан.
— Увы, — с разочарованием отбросил лупу штандартенфюрер — Как и следовало ожидать, это не подделка. Узнаю подпись Канариса [19]…
…Что такое?! Не заметил элементарной подчистки?…
— Забавно. Я воображал, что охочусь за вами, а выходит… — Кляйвист с усилием улыбнулся. — Н-да, умеет абвер подбирать сотрудников…
Ленц подался вперед, стараясь разглядеть затемненное лицо хозяина кабинета.
…Поверил, что я — соглядатай Канариса?!.
— Ловко, однако же, вы играли под русского разведчика! — уважительно продолжал Кляйвист. — Признаться, мне даже пришлось некоторое время назад запросить по вашему поводу нашу московскую резидентуру.
— Ну и что вам радировали в ответ?
— Нам назвали пятерых чекистов, которые могли бы работать под такого «журналиста Ленца». Но! Двое из них, как выяснилось, ныне в Москве, один в Ленинграде, четвертый давно погиб при авиакатастрофе, а пятый расстрелян в Испании. Так что, воленс-ноленс [20], пришлось мне отбросить эту столь заманчивую версию. — Он вернул Ленцу удостоверение и доверительно похвастал. — Однако советский агент все же найден. Знаете, кто им оказался? Представьте себе, мой подчиненный и ваш сосед Эрих Рогге. Он так настаивал на вашем аресте, что у меня родилось подозрение, не пытается ли он прикрыть вами собственные прегрешения…
…Так вот оно что! Кляйвист настолько уверовал в виновность Рогге, что теперь уже не может отрешиться от захватившей его версии. Неужели действительно есть шанс на спасение?…
— Я делюсь с вами всеми этими секретами фирмы затем… — с несвойственным ему смирением объяснил начальник СД, — чтобы у коллег из абвера не сложилось ложного впечатления, будто Вернер фон Кляйвист устраняет, как вы изволили выразиться, допрашивая Грету, преданных рейху лиц. — Он с оскорбленным видом потер длинный подбородок. — К величайшему сожалению, ваш берлинский шеф и мой друг, адмирал Канарис, при всем его добром отношении ко мне, очень уж тяготится конкуренцией СД. И потому, боюсь, вряд ли избежит искушения процитировать фюреру некоторые… хм… не вполне ортодоксальные выдержки из моего дневника. Что повлечет за собой, как вы понимаете… Короче! Сколько вы хотите за молчание?
