Василий Голышкин - Лёшка
Он шел, а голос, нагоняя его и чуть не плача, все звал и звал.
— Тимур!.. Эй, Тимур!..
Володя замедлил шаг и остановился, озираясь. Никого. Ни русских, ни немцев. Да и откуда им, немцам, знать о каком-то Тимуре? Советских книг они у себя в Германии не читали. А какие и попадали туда, горели, как Жанна д’Арк, на костре. Но то, что никого нет, ему на руку. Сейчас он так отчитает «голос», что тот света белого невзвидит. Это же надо додуматься: окликать разведчика на задании довоенной кличкой!
Володя, задумавшись, опустил голову, а когда поднял, опешил: перед ним стояла кроха, девочка лет шести, и умоляюще смотрела на него. Круглое и скуластенькое, как антоновское яблочко, личико отнюдь не сияло румянцем, а лишь слегка рдело летним загаром.
«К этому бы загару да мешок картошки». Этими словами встретили его в Аджимушкайских каменоломнях, когда он, загорелый и голодный, впервые спустился в подземную крепость. Картошки! Какой там картошки? Шелухе картофельной и той были рады партизаны после того, как на них навалилась оккупация. Все остальное немец сам поел, оставив партизанам одно солнце. Ему бы, фашисту, хотелось и до солнца дотянуться, чтобы погасить над всем миром, да руки коротки! Однако чего хочет от него эта незнакомая девочка? Корочки хлеба? Это теперь в обычае побираться, милостыню просить. Где они только прятались, эти слова? Фашисты пришли, и они, как крысы, вылезли из подполья. Но что он подаст девочке? Хлеба у него ни крошки. Свой, пайковый, он с ночи сжевал, растягивая удовольствие. Чем дольше жуешь, тем хлеб вкуснее. А сжевал, чтобы в мыслях не держать, когда есть захочется. Он в разведке. Ему не о хлебе думать надо, а о том, чтобы у немцев что-нибудь высмотреть и своим доложить.
— А я тебя знаю, — сказало «яблочко», — ты наш Тимур.
— Да, — сказал Володя, — но теперь это тайна. Ты тайны хранить умеешь?
Глаза у девочки загорелись.
— Умею, — сказала она.
— Тогда, смотри, никому ни слова, что я Тимур, ладно?
— Ладно, — сказала девочка, — только маме и бабушке.
Так он и знал. От мамы и бабушки у нее никаких тайн.
Но ему надо было выиграть время, и он принял сказанное без возражений.
— Хорошо, — сказал он, — расскажешь, когда я уйду.
— Нет, — вдруг вскрикнула девочка, — не уходи!
— Почему? — удивился Володя. — Разве я тебе нужен?
— Не мне, а бабушке, — сказала девочка, — когда она раньше вызывала, ты приходил.
Володя вспомнил: было! Прошлой осенью они всем звеном по вызову ходили к какой-то бабушке. И вызывала их…
Ну да — как он мог ее забыть? — вызывала их по просьбе бабушки эта вот девочка с круглым и скуластеньким, как антоновское яблочко, личиком. И вызывала зачем, вспомнил! Воду спустить. У ее бабушки, матери папы-красноармейца, огород водой залило. Они его тогда в два счета осушили. Ну а теперь он зачем понадобился?
— Бабушка больна, а лекарства нет, — захныкала девочка, — а доктор сказал, не будет лекарства, не будет ба… ба… бааа…
Володя погрустнел. Лекарства в подземной крепости были на вес золота. Дадут ли? Дадут, решил, не могут не дать. Такой случай.
— Я приду… Завтра, — сказал Володя, скользя взглядом вдоль улицы и стараясь вспомнить, в каком доме живет девочка. Кажется, вспомнил: под крышей, расписанной в два цвета, зеленый и оранжевый. Зеленый цвет — девочкин, оранжевый — какого-то другого хозяина. Крыша одна, а цвета на крыше разные, чудно! Девочка подтвердила догадку: ее дом!
Ну, кажется, все. Можно прощаться и… Нет, уходить рано. Он ведь не только Тимур, еще и разведчик. А это самое главное. Как же ему, разведчику, уйти и не узнать, куда это, натужно воя, прет вверх по улице немецкий грузовик. Откуда прет — ясно. Внизу порт. Со стороны порта прет. Но что и куда везет? Володя насторожился, как гончая, вглядываясь в грузовик. А тот вдруг взвыл, выплюнув струю сизого дыма, и остановился. Дым пошел вверх, и пустые кроны акаций из бледно-желтых в момент сделались седыми. Странно, остановился там, где когда-то был детский сад. Он и сейчас там — не сам сад, а дом от сада, просторный, стеклянный и звонкий, как гитара. Звонкий! Был звон, да где он? Как детей повыгоняли, так и дом оглох. Без детей кому в нем звенеть?
Распахнулись ворота, и грузовик задом въехал во двор. Из кузова, зеленые, как лягушки, вниз, на землю, попрыгали немецкие солдаты. Но не все, часть «лягушек» осталась наверху, в кузове. И верхние стали спускать нижним какие-то ящики. Володя напряг зрение и на одном из ящиков по-немецки прочитал: «Кофе». А прочитав, поскучнел, кофе не та добыча, которая может интересовать партизан подземной крепости. Кофе не стреляет. Боеприпасы — другое дело. Разведай он склад с боеприпасами…
— А-а-а! — Володя, услышав крик со двора, вздрогнул, а девочка-яблочко, испугавшись крика, бросилась под его защиту и, дрожа, прижалась к Володе.
Кричал увалень-солдат, смешно пританцовывая на одной ноге и поддерживая руками другую. Поодаль от «танцора» валялся ящик, который, видимо, и заставил солдата заголосить. Крик заглушил гогот. «Лягушки» смеялись над «лягушкой», попавшей в беду. Солдат, повыв, пнул ящик здоровой ногой и, прихрамывая, поволок его в глубь двора.
Володя задумался. Чтобы кофе мог так отдавить ногу? Не скрывается ли под кофе что-то другое? И что? Это ему еще предстояло выяснить. Не сегодня, нет, сегодня он здесь уже довольно помаячил. А разведчик не артист, чтобы всем в глаза бросаться. А если и артист, то особого, или, как говорят, оригинального, жанра: ловкость рук — и никакого мошенства. Ну, не рук, скорее, ума, но все равно ловкость. А к ловкости еще хитрость надо прибавить, наблюдательность, осторожность, ну, разумеется, и смелость. Вот тогда и выйдет разведчик. Эх, жаль, что перед войной они мало в разведчиков играли! Как бы сейчас все пригодилось…
Володя попрощался с девочкой и ушел, обещав быть завтра.
У Клауса Румера, адъютанта по особым поручениям при начальнике Керченского гарнизона, было три звания, явное и тайные. Явное он носил открыто — майор. О тайном даже не подозревал, хотя именно оно, это тайное звание, присвоенное ему коллегами по штабу, могло по точности поспорить со служебной характеристикой. За глаза Клауса Румера звали Опоссум. За его схожесть и образ жизни с этим представителем семейства сумчатых крыс. Пронырливый, как крыса, он и жил, как крыса, таясь от всех, но все видя и слыша. Он, как и опоссум, бодрствовал ночью, прихватывая, правда, часть дня. В одном, однако, они различались. У опоссума голым был хвост, а у Румера череп. Немецкая любовь к гигиене? Как бы не так! У Румера, в отличие от всех прочих «белокурых бестий», росла густая и черная, как вакса, шевелюра, выдававшая в нем скорее семита, чем арийца, и Румер, борясь с ней, начисто сводил с черепа волосяной покров. За это имел и третье звание, тоже тайное: Череп.
Бодрствовать ночью Опоссума заставляли дела. Он был гестаповец и по долгу службы допрашивал тех, кого доставлял к нему комендантский патруль. Но — и это не было ни для кого секретом — Опоссум, захватывая для бодрствования часть дня, тоже проводил ее не без пользы для дела. Шнырял по штабу, ко всему принюхиваясь. Стоило двоим уединиться, глядь, а он тут как тут! Стоит и прислушивается Череп. Спросят: чем обязаны? Тут же выкрутится, похлопав по карманам: спички, мол, вышли. Чего сразу не спросил? Разговору помешать постеснялся. Насторожатся собеседники, какому такому разговору? Никакого такого разговора не было. А я ничего и не слышал, скажет Опоссум, и нет его, унес ноги. Что унес — хорошо, да не унес ли с ногами чего из слышанного? Если унес — собеседникам капут. Разговор — тьфу, тьфу — о Гитлере шел. О том, как тот пленного красноармейца покупал. Чины и золото сулил, если красноармеец к нему перекинется. А красноармеец не перекидывается: «Дешево, — говорит, — ценишь». «Чего же тебе надо?» — спрашивает Гитлер. «Раков», — отвечает красноармеец. «Зачем они тебе?» — «Перед смертью посмотреть, как вы от нас пятиться будете».
Злой и смешной анекдот. А злой потому, что правдивый. Им ли, штабным, не знать, что немцы от русских то там, то тут пятятся? Вот и шушукаются по углам, коря в неудачах Гитлера… Проклятый Опоссум, неужели он что-нибудь слышал?..
Они напрасно волновались. Румер, шныряя по штабу, остановился возле них больше по привычке, чем по надобности. Офицеры не ошибались, угадывая в адъютанте по особым поручениям штабного шпиона. Но этим особое положение адъютанта Румера при начальнике Керченского гарнизона не исчерпывалось. Главное, зачем его как эксперта выписали из Берлина, была борьба с партизанами. Об этой главной роли майора Румера гарнизонное начальство не распространялось, держало его миссию в тайне. Оно и лучше, что за шпиона считают. Начальству спокойней, когда подчиненные язык за зубами держат. А Клаус Румер тем временем пусть втайне против партизан воюет. Они-то уж наверняка не знают, кто против них ополчился: уполномоченный самого Гиммлера!
