Василий Голышкин - Лёшка
— Молодец!.. Багратион!.. — похвалил капитан-кавалерист, но надежды в глазах у него не было. Похвалил скорее всего за храбрость и за пионерскую готовность помочь.
А он пробрался из балки в погребок-блиндажик возле школы и сел сочинять письмо:
«Дорогой сыночек Валерий! Как я плачу и радуюсь, получив от тебя добрую весточку. Жив мой сыночек, соколочек, жив и такой мальчик-с-пальчик, а бьет таких больших гадов-фашистов! Бей сыночек, бей, а мы здесь, в тылу, поможем вам своим материнским трудом. Глаз не смыкаем, рукам покоя не даем, все гоним и гоним к вам на фронт мины и снаряды. А на снарядах пишем: «Гитлер капут!» А уж как я рада, что ты сын полка! И что твой полк на самой передовой бьет врага. Низкий материнский поклон всем твоим командирам: и командиру полка Федору Авксентьевичу, и комиссару Андрееву, и командиру батальона — запамятовала, какого номера, — Васнецову, и ротным всем командирам, и взводным, и тем, что при пушках, начальникам, и при «катюшах». Живется нам не сладко, но мы не горюем, потому что война, и нам не до жиру, а быть бы живу, чтобы победить врага. Горячо целую тебя, мой сыночек, соколочек. Твоя мама. Июль, год 1942-й».
Написал, посыпал написанное золой из печурки, сложенной здесь же, в погребке, и, пожелав письму попутного ветра, пополз в балку. От золы письмо вроде читаное-перечитаное.
Над балкой-окопом невидимкой ходил ветер и взад-вперед, то от нас к фашистам, то от фашистов к нам, гонял тучи пыли.
Ветер подул в сторону врага. Попутный ветер! Теперь не мешкай, Валерий! Вспомни, как гонял бумажных голубей. Изловчись, сунь письмо в ветряную щель «для почты» и пусть он, ветер, несет твой обман врагам. Чем черт не шутит, может быть, и поверят!
Валерий осторожно, как снежок, помял письмо и… И не успел подбросить. Где-то впереди него ухнула мина, и он, присев, спрятался под козырек фуражки, защищаясь от пыли, шумным водопадиком хлынувшей в балку. Но тут же, едва пыль осела, выглянул наружу и опешил: увидел, что над полем боя мечется стая белых голубей. Глаза, правда, тут же разглядели обман, и он узнал в голубях листы белой бумаги. Но откуда они взялись? А, из легковой машины, куда-то спешившей да так и застрявшей между двух огней и бывшей предметом долгой и безуспешной охоты гитлеровских минометчиков. Значит, накрыли они ее все-таки… Вон она, перекувырнувшись, лежит уже в другом месте.
Мина — за мину, и наши тоже послали «гостинец» в расположение врага. Дуэль на этом иссякла, а «голуби», покружив, приземлились. И тут, как табличка «Выход», в мозгу вспыхнуло: «Окопная правда»! Вот он на чем будет ее выпускать, на «голубях»!
Никто не ожидал от него такой прыти! Он, как пружина, вдруг распрямился и ящеркой выпрыгнул на край балки. Кажется, кто-то что-то крикнул, чтобы вернуть сорванца. Кажется, кто-то даже попытался ухватить его за сапожок. Но попробуй удержи ящерицу за хвост, поймай ветер в поле!
Ветер, гонявший по полю боя тучи пыли, скрыл его от глаз врага. Свои тоже вскоре потеряли его из виду, и он полз, держа солнце справа, чтобы не сбиться с пути и настичь «голубей» точно в том месте, которое он приметил заранее. Полз осторожно, как слепец, ощупывая землю.
Услышал крылоподобный мах мины и — кувырком в воронку. До чего же кстати она оказалась у него под носом! Мина, прошелестев, взорвалась где-то в стороне, и он выглянул, чтобы осмотреться… Прямо перед ним, как в сказке, торчала из земли живая голова. Он тут же понял свою ошибку: торчала из воронки, а не из земли, но все равно, как она могла сюда попасть? А он как? Как он, так и она. «Голова» — такой же, как и он, лазутчик. Вражеский лазутчик. А значит, разговор у него с ним может быть только один — кто кого? «Голова» старше его, а значит, и сильнее. И наверняка при оружии. Значит, сильнее вдвое. А потому как зло обрадовалась, увидев его, и глупый догадается, обрадовалась, как змея добыче. Ладно, пусть порадуется. Как бы не подавилась этой добычей, забыв о русской пословице: «На чужой каравай рот не разевай». Вспомнил о письме. Пошарил за пазухой и достал — вот оно! Теперь незачем ждать попутного ветра, раз есть «попутный» немец. Мина за мину. Сейчас наши пошлют ответную, и он, услышав ее, ускользнет из-под носа врага. Только бы не спешили, только бы дали время подготовиться. Долой обувку, долой пиджачишко, пусть все, что увидит «голова», наведет ее на мысль о поспешном бегстве. Письмо в кармашек пиджачишка, и он готов. Мина за мину, где она? Вот, слышно, летит. «Голова», услышав, наверное, зарылась носом в землю. А ему нельзя. Хоть и страшно, а нельзя. Чтобы спасти жизнь, он должен, как не раз до этого, рискнуть ею. И выскочить из воронки до того, как мина разорвется…
Лейтенант Карл Эгер сразу узнал мальчишку. Брови вразлет… Губы узелком… В лице больше нежности, чем строгости… Он! Конечно, не та добыча, о какой он мечтал. Зато легче будет взять. А это такое преимущество, каким не следует пренебрегать, когда рискуешь жизнью.
Мина пропела и ухнула, сорвав голос. Горизонт завалило пылью, и Карл Эгер, ловкий, как рысь, легко переметнулся из одной воронки в другую…
Вечер того же дня застал лейтенанта Эгера сидящим в блиндаже майора Бауэра, а Валерия Волкова лежащим перед строем друзей в балке-окопе.
Первый за ценные сведения о противнике получил благодарность, а второй за неоправданный риск, связанный с добычей писчебумажных принадлежностей, — выговор. Лейтенант Эгер, получив благодарность, был, конечно, в восторге, и — в который раз! — поздравил себя с везением. Еще бы, раздобыть такое письмо… «Сыночек, соколочек… низкий поклон твоим командирам…» И все командиры в письме как на ладони, от командира полка, до командира взвода. Да он бы на месте Бауэра за такое письмо… за такие ценные сведения о тех, кто держит против него оборону, не то что медали, Железного креста не пожалел! Впрочем, он не обидчивый, он подождет. Будут подвиги — а за ним дело не станет! — будут и кресты и чины. Хайль Гитлер!
Что касается Валерия Волкова, то он тоже был в восторге. Не от выговора, конечно, нет, выговор, честно говоря, да еще второй, привел его в уныние, а оттого, что добыл бумагу, за которую схлопотал выговор. Да и не продержаться ему долго, этому выговору. Слетит, как городок с кона, едва десятка узнает, зачем ему понадобились эти самые писчебумажные принадлежности.
Она узнала об этом на другое утро. Валерий выполз — в саже весь — из погребка-блиндажика, где провел за коптилкой всю ночь, и протянул капитану-кавалеристу лист бумаги. Капитан не так понял и, поблагодарив, стал сворачивать козью ножку.
— Читать… — простонал, бледнея, Валерий. — Это надо читать, а не курить.
Капитан-кавалерист развернул лист и вслух, медленно, словно пробуя на вкус каждое слово, стал читать:
— «Окопная правда». Номер первый. Автор-редактор Валерий Волков…»
На голос командира, как на огонек, потянулись те, кто не спал и не нес боевой вахты. А голос капитана гудел:
Взлечу я, как чайка,
И песню спою.
И Родину песней
Прославлю свою.
Но мне не поется,
Хоть я и лечу.
Я слышу проклятья
Врагу-палачу.
Чу, плачут деревни,
В слезах города.
Большая, как море,
Пришла к нам беда!
Я знаю, слезами
Беды не залить.
К оружию, братья!
Бороться и мстить.
Он еще долго гудел, командирский голос, читая о подвигах тех, кого автор стихотворения назвал братьями. О каждом из девяти что-нибудь да нашлось в газете. И только о десятом не было ничего, если не считать двух коротеньких строчек: одной под заголовком — «Автор-редактор Валерий Волков», и второй под стихотворением — «Валерий Волк, поэт».
Дочитал до последней точки и умолк, прикрыв глаза ладонью, как козырьком. Задумался, что ли? Но когда отнял ладонь, все догадались: плакал! Слезы, наверное, все еще душили его, потому что, обняв Валерия, он смог выжать из себя всего пяток слов, да и те с повторением.
— Друг!.. Друг!.. Какой ты… друг!
С тех пор «Окопная правда» выходила ежедневно, а то и ежечасно, если боевой материал сам заявлял о себе и требовал гласности.
Земля вздрогнула и, неловкая, опрокинула стол, за которым писал Валерий. «Тяжелый лег рядом», — догадался он и, схватив газету, выскочил наверх. Во дворе школы, зияя, дымилась воронка от снаряда. Валерий подбежал и спрятался. Знал: при новом выстреле старая воронка самое безопасное место. Вдруг услышал, зовут, но не успел вскочить, как над головой запело и тут же рвануло, но не рядом, а по ту сторону школы. Третьего снаряда — а немцы, видно, взялись за школу всерьез — он не стал дожидаться. Выкарабкался наверх и по-пластунски, загребая руками и ногами, пополз к балке-окопу. Что это? Все налицо, никто не убит, а десятка сидит, как на похоронах, смирная и угрюмая. Хотел спросить, что с ними, и не успел. Ответ командира опередил вопрос:
