Анатолий Калинин - Товарищи

Необозримы до тоски,
Тесня безжалостно станицу,
Лежали желтые пески
До той поры, пока страницы
Не озарила желтизна
Однажды вспышкою мгновенной
И оказалось, что она
Золотоносна несомненно.
И взвиться было вдруг реке,
В песках синеющей как шашка,
Могучей молнией в руке
И опуститься наотмашку,
Чтоб кровью брызнули пески
У века нового в начале
И песню, полную тоски,
С весенним громом обвенчали.

Совсем не зря хлопочет зависть
Под корень сразу извести
Все то, что обещает завязь,
Все то, что может зацвести.
Коль есть на свете бес сомнений,
То лучше будет вовсе без
Любых соблазнов для сравнений,
К которым склонен этот бес.

Соловья, поющего за Доном
С буйною отвагой на опушке,
Заглушить хотят надсадным звоном
Из болота дальнего лягушки.
Так и надрываются от страсти,
Чуть не разрываются на части.
Но скажите, разве можно гения
Заглушить пустопорожним пением?

За заборами Вермонта[22] пребывающие,
Шорохов дрожащие в ночи,
Нет, вы не бычки, дубы бодающие,
А все те же русской славы палачи.
В буераках зарастающих таящие
Волчью злобу и завистливую сыть,
Никогда вам, заживо смердящие,
Дона чистого не замутить.
Не догнать из половцевской крепи,
Клевету заправив в пулемет.
Над лазоревой бескрайной степью
Величавой вечности полет.

Не обольщайся, клеветник,
Своей неузнанностью мнимой,
Твои усы я в тот же миг
Узрел под маской анонима.
Клянусь, на кончике пера,
Узнать не стоило искусства,
Еще осталась со вчера
На них налипшая капуста.
Могу сказать я наперед,
Что так тебя ночами гложет,
И сердце завистью сосет,
И душу злобою корежит:
Когда растоптан ты лежал,
Себя бесчестием ославив,
Тебя за холку я поднял
И снова на ноги поставил.
С тех пор и пьет тебя тоска,
Мечту возмездия лелея
Тому, чья некогда рука
Тебя унизила, жалея.
Но я не стану и во зле
Тебя преследовать за подлость,
Ее сильнее на земле
Великодушие и гордость.

После того как, испив из колодца,
Вы наследили и удалились,
Как Вам, скажите, на свете живется?
Ну и чего Вы при этом добились?

Разве Вы первый в сонме презренных?
Разве теперь Вам лучше, скажите?
Разве под грузом постыдной измены
Вы еженощно себя не казните?

Все же печальна, все же печальна
Не той, что по библии отдана блуду,
А той вековечная участь и тайна,
Что носит под сердцем, не зная, иуду.

Временщики не чужды и поэзии.
Они, как мародеры на войне,
Сомнительной добычею не брезгуя,
Выходят на охоту при луне.
Они всего, всего они касаются,
И всюду, где ступает их нога,
Поруганные музы извиваются,
Раздетые публично донага.
С холодным равнодушием в крови
Временщики торгуют без убытка
И именем замученного пыткой,
И тайнами стыдливыми любви.
На счастье и несчастье спекулируя,
И счастью и несчастью далеки,
К доверчивому сердцу апеллируют,
И публика, в восторге аплодируя,
Бросает им лавровые венки.
И публика, захлестнутая модой,
Грохочет в исступлении, пока
И радости и горести народные
С эстрады продаются с молотка.

Опять гусары вроде в моде,
И тот не друг им, кто не пьян,
А тот плебей, кто не выводит
Свой древний корень от дворян.
Опять усы в цене у женщин,
С десантом буйным — на ландшафт,
И «Очи черные» не меньше
Чем до утра, на брудершафт.
Рыдают томные гитары
В чаду запойном и в дыму…
Пора очнуться вам, гусары,
Вы не у Врангеля в Крыму.

Лучше — в гордой нищете,
Чем — с позором на щите.

Лучше — улицу мести,
Чем у подлости в чести.

Лучше — злоба от врага,
Чем — кусок от пирога.

Лучше — с славою расчет,
Чем без Родины почет.

И вновь завистливая злоба
У твоего — теперь уж — гроба
Хотела встать мне поперек,
Но я ее предостерег.
Пока в салоне самолета
Она по памятке, с зевотой,
Твердила скорбный ритуал,
Я твой порог переступал,
Чтоб не в порядке учрежденном
Поклон положенный отдать,
А, горьким счастьем награжденный,
Наедине поцеловать.

Даже и хмель превращается в уксус
В старом вине…
Долго ли виться казачьему усу
В лютом огне?
Даже тобою, походная бурка,
Кормится моль…
Вот и на сердце стирается шкурка —
Рана сквозь боль.
В вешнем дыму с чебрецового склона,
В россеве слез
Вижу я дна обмелевшего Дона
Кость.

И еще на обрыве вешенском,
Где отныне не гаснет пожар,
Из цветов полевых накошенный
Я увидел бесценный дар.
Был в стакане он с гранями синими,
Прислоненном под самый портрет,
И в росе, как в слезах Аксиньиных,
Этот ландышей первоцвет.
И тотчас же привиделось взору,
Как из леса их бережно нес
На рассвете в станицу Григорий
В неумелой руке через мост.
А потом у могилы высокой
С недодуманной думой своей
Он стоял, навсегда одинокий,
Чтоб уйти до прихода людей.

Не за то ли ты, амброзия,
Обрекла меня страдать,
Что своей любимой прозе я
Стал все чаще изменять?
Иль за то твоей, амброзия,
Так отравлен я пыльцой,
Что не внял твоей угрозе я
Поберечь свое лицо?
То ли это ты, амброзия,
То ли ветер, то ли зной…
Почему ж и на морозе я
Обжигаюсь вдруг слезой?

Коль о любви подумать строго,
Она — не в роще соловьи
И не подкова у порога,
Она — страданье и тревога,
И бесконечная дорога,
И красный цвет моей крови.

Из юности бурной,
Из самой войны
Женщина в бурке
Глядит со стены.
И днем неотлучно
Меня стережет,
И ночью вдруг жгуче
Глазами сверкнет.
Чужая и близкая,
Та и не та,
С замерзшей улыбкой
Надменного рта.
Нашла, безусловно,
Художника кисть
В ее родословной
Внезапный каприз,
Когда из тумана
Ворвался в роман
С рязанскою Анной
Поляк Юлиан,
Тогда же назначив
И мне в эту смесь
Добавить казачью
Любовную песнь —
Для той, что, как радость,
Явилась сквозь дым,
Едва не украдена
Кем-то другим,
Для той, что, из ниши
Подавшись слегка,
Потомственной Мнишек
Глядит свысока,
Победно-печально
Глядит со стены
Из рамы овальной
Глазами войны.

Как будто с мегагерцами
Приходит позывной,
Когда стучится в сердце
Тот номер фронтовой.
И, словно медь фанфарная.
Опять на твой порог
Зовут, родная армия,
Ростов и Таганрог,
Высоты обожженные
И, явно ж неспроста,
С названием Соленая
Меж нами высота.
И в памяти нетленная
Товарищей семья:
Редакция военная,
Армейская, твоя.
И вот уже воочию
Я вижу тут как тут
Бессонный твой, рокочущий
Ночами «ундервуд».
И тем вражду я прочную
Друзей своих снискал,
Что я тебе не в очередь
Заметки диктовал.
Но тем сильнее жжение
На сердце этих строк,
Взывающих к сражению
За город Таганрог.

Опять, как видно, перемены
В моей фортуне, коль с утра
Друзей ликующих сирены
Трубят, как прежде, у двора.
Опять я, стало быть, отмечен,
И награжден, и — на коне,
И руки мне кладут на плечи,
И губы тянутся ко мне.
Идут и едут вереницей,
Шумят, как горная река,
И, дескать, есть в пороховницах
И есть в ножна́х у казака.
И я целуюсь с ними, грешен,
Секрет единственный храни,
Что, если снова буду спешен
Судьбой лукавой я с коня,
То снова буду я утешен
Лишь той, что слева от меня.

Покамест медлят сенокоски
Траву укладывать в стога,
В Москву от них на перекрестки
Сбегают летние луга,
Взмывая в заревах мгновенных
Игрой невиданных цветов
В руках красоток несравненных
На стеблях шелковых зонтов,
Подстерегая светофоры
Под шорох мчащихся машин
И привораживая взоры
Любви заждавшихся мужчин,
Тая загадочные блестки
В тени упругих лепестков
И опьяняя перекрестки
Нездешним запахом духов.

Повесы атомного века,
Былых наследники повес!
Вам не поможет дискотека —
Не там вы ищете невест.
Разуйте очи, и в натуре
Вы в этом лучшем из миров
Найдете их на верхотуре —
В комбинезонах штукатуров
И с трафаретом маляров.

Не в бреду и не в экстазе я,
А уверен и сейчас,
Что сама взглянула Азия
На меня из ваших глаз.
Неспроста тропою конною,
Уходящей сквозь пески,
На Восток всегда за женами
Устремлялись казаки.
Где ты, конь мой неподкованный?
Юность, где? И, как чудак,
Безнадежно очарованный,
Я твержу: «Светлана Пак…»

Дожди слепые! Почему
Мне так печально и тревожно?
А что случилось — невозможно
Никак понять мне самому.
Когда, сшивая землю с небом
Иглы мгновенной серебром
И степь наполнив духом хлеба,
Вы бьете в бубон за бугром,
Когда сквозь солнечную пряжу,
Мелькнув внезапно вдалеке,
Знакомый мальчик будто скажет,
Что все уже накоротке,
И вдруг живые нити рвутся
Травой, подкошенной в лугах,
Мои ли это слезы льются
Иль ваши капли остаются
Так долго сохнуть на щеках?

И млечный запах от коров,
И шорох листьев под ногами,
И капли слез на срезах дров
В меня впиваются когтями,
И то, что в глуби глаз твоих,
Всегда насмешливо-живых,
Теперь хозяйничает скука, —
Всё предвещает мне разлуку,
Как этот мой осенний стих.

А что, если вдруг
Я уйду от ответа
На этот внезапный
Вопрос о рассветах?
Конечно, они
Неизменно роскошны,
Но все-таки будьте
Вы впредь осторожны.
Иначе мне в пору
И впрямь удивиться:
Неужто в меня
Еще можно влюбиться?
И зря я смирился,
Считая утраты,
Что мне остаются
Одни лишь закаты.

Счастливым станет навсегда,
Кто вдруг нечаянно узнает,
Что беззаветная звезда
Его всю жизнь сопровождает.
С недосягаемых высот,
Его из вида не теряя,
Она ему лишь только шлет
Свой свет, дорогу озаряя.
При свете том он набредет
На луг, никем еще не смятый,
И там судьбу свою найдет
В траве, безмолвием объятой.

Любовь всегда самозабвенна,
Она не то что без стыда,
А без оглядки откровенна
В своей невинности всегда.
Ей недосуг, от уст уста
На пошлый шепот отрывая,
Спешить оправдываться, зная:
Она сама собой чиста.
И, с незапамятных времен
Уже привыкнув вне закона
Являться судьям непреклонным,
Она сама себе закон.

Ты не спрашивай, пожалуйста,
Отчего я сам не свой.
Не могу тебе я жаловаться —
Это случай не такой.
Ты рванулась бы стремительно
Взять и боль мою, и грусть.
Я ж теперь всего мучительней
Этой жертвы и боюсь.
Думал я, что только смолоду
Сердце; рвется из узды,
Как пришлось ему расколоту
Быть от лезвия звезды,
Но какой бы внешней силою
Не был вдруг я потрясен,
Я к тебе все так же, милая,
До конца приговорен.
И, как видно, не иначе нам
Чьей-то зависти в ответ,
А пройти еще назначено
Через этот звездный свет.

Я окликал тебя не раз,
Но ты стонала еле-еле…
Какие скорби в этот час
Могли сойтись к твоей постели?
Какая боль, ломая бровь,
Срывала с губ глухие звуки?
Какая тень твою любовь
Смущала призраком разлуки?
И я решил, что лучше штору
В проеме синем опустить,
Звезды далекой чтобы взору
К тебе все доступы закрыть.

Не упади, звезда, на землю,
Тебе на ней и места нет.
Лишь только в небе и приемлют
Земные очи звездный свет.
Не урони себя с вершины
В молниеносной борозде,
Не оставляй в ночной пустыне
Мне только память о звезде.

Ни тебя, ни себя
Я не ввергну в беду
И не выйду встречать
Голубую звезду.
Ей на небе светить
В ореоле венца.
Мне тебя долюбить
На земле до конца.
От нее сохранить
Я сумею любовь,
Так и быть, так и быть,
Зарубцуется боль.

Перед тем как в бессонное сердце
С дальним эхом войдет острие,
Я хочу на тебя насмотреться,
Незакатное счастье мое.
Я хочу, чтобы ты, как бывало
На исходе коротких ночей,
Напоследок опять подремала
В тишине у меня на плече.
Вот и все. Но хочу я сначала
Так суметь — и за гранью любя, —
Чтобы имя мое защищало
В этом мире надежно тебя.

Когда положенные сроки
Уже пройдут, смотри, звезда,
Пролить свой свет на эти строки
Не позабудь, не опоздай.
А чтобы не было сомнений
В их сути истинной, отмой
Ты их от праха наслоений
Своей небесною слепой.
И кто-то, может быть, в ненастье
Внезапных ввергнутый страстей
Свое сумеет вырвать счастье
Из им же сотканных сетей.

Не говори, не говори,
Я замолчать тебя заставлю,
Тебе все те же двадцать три,
И я ни часа не прибавлю.
И ты все та же, как тогда,
И я все так же из Ельшанки[23]
К тебе стремлюсь, моя звезда
В шинели серой и в ушанке.
А если, все ж не веря мне,
Ты на себя сама клевещешь,
Взгляни, не тот ли вновь трепещет
Над нами призрак в вышине?
Но, как и прежде, мы теперь
Над ним с тобою посмеемся
И вновь над бездною сольемся,
И вновь от нас отступит смерть.

Когда над спящим и непрочным
Над миром, выстрадавшим мир,
Все тот же ворон полуночный
Опять вторгается в эфир,
Когда он, вкрадчиво-зловещий,
У самой бездны на краю
Со старой злобою клевещет
Опять на Родину мою,
Над материнскою любовью,
Слезой омытою, парит,
На черных крыльях к изголовью
Дитя невинного летит,
Наперерез ему из тверди,
Живым и юным наперед,
Однажды павший, из бессмертия
Солдат бестрепетно встает.
До гроба верный ей при жизни,
До жгучей капли из свинца,
Он и за гробом ей, Отчизне,
Остался верен до конца.

О, я за вороном слежу,
Я безответным не останусь,
Своим стволом его достану
И в грозный миг не пощажу
Нащупав злобное вранье,
Не подведет рука казачья,
И не по мне тогда заплачет
Над Диким полем воронье.

Ни от могилы затравевшей,
Ни от солдатки постаревшей,
Ни от сиротского крыльца
Не отворачивай лица;

От свадьбы, похорон и драки,
От перееханной собаки
И от голодного птенца
Не отворачивай лица;

От капли, брызнувшей из тучки,
От синих глаз невинной внучки
И от угрозы наглеца
Не отворачивай лица;

Ни от улитки первородной,
Ни от ракеты водородной,
Ни от огня, ни от свинца
Не отворачивай лица.

Живи по совести и чести.
Служи без подлости и лести
И от Отчизны до конца
Не отворачивай лица.