Анатолий Калинин - Товарищи

Всю развеяв под ветром
Листву донага,
Вербы метлами веток
Подметают снега.
Время сладостных запахов,
Время заячьих слез,
Время — в старой папахе
Выходить на мороз.
Время — трубам кизячный
Выстривать дым,
Время — песне казачьей
За вином молодым,
Время — Дону до марта
В кольчуге вздыхать,
Время — с другом над картой
Войну вспоминать.

На тризне памяти военной
Не самый главный эпизод
В ряду особо несравненных
Вдруг душу всю перевернет:
С неотразимостью экранной
Взойдет, как месяц над рекой,
Твой лик с наигранностью странной,
В очках с оправой золотой.
Потрогав маузер небрежно,
Налив трофейного в бокал,
За милых женщин неизбежно
Ты первый тост провозглашал…
Чего б теперь мы не отдали,
Каких не сняли б с неба звезд
За то, чтоб с теми, с кем пивали,
Распить банальный этот тост.

Тобой назначенные сроки
Уже прошли, как месяц май,
И я рифмую эти строки,
Чтобы напомнить: приезжай.
У нас сейчас такие грозы,
Что ночью день на берегу.
Поедем в новые совхозы,
Поедем в старые колхозы
И, коль захочешь, на уху.
Казачий корпус помянем
Мы от души среди курганов
И песню ту опять споем —
Твою, гвардейскую — о нем,
Что полюбил и Селиванов.
Смотри, уйдет июнь короткий,
Как май, к Азову по реке,
Не забывай, что наши сроки
Уже совсем накоротке.
И так и быть, тебе как другу,
Но только и́здали, чтоб знал,
Я покажу одну стряпуху,
Какой ты прежде не видал.

Не застольною песней
Скреплена наша дружба,
И не брагой она скреплена,
А оружием.

Не в саду под черешнями
На лужайке взлелеяна,
А в окопе железною
Вьюгой овеяна.

Не весною тюльпанами
И не розами алыми,
А горячими ранами
На снегу расцветала.

И на службу суровую
Не клятвой нечаянной,
Не простою, а кровью
Солдатскою спаяна.

В старом доте, рухнувшем под танком,
В крошеве могильном и в пыли
Пулемет — грозу фашистов — станковый
Следопыты юные нашли.
Прикрывая конематок переправу,
Целый день без отдыха «максим»
На откосе пьяную ораву
Раскаленным лезвием носил.
Клокотала, в гривы заплетая
Синеву донскую навсегда,
И все та же самая, донская,
Клокотала в кожухе вода.
А когда последний жеребенок
Переправился на берег тот,
Замолчал, под танком погребенный,
Безымянный боевой расчет.

С колоса тяжелого роса
Медленно стекает, как слеза…
Мне она напомнила другое,
Тоже золотисто-золотое,
Зрелостью июльской налитое
Поле, окровавленное боем,
Чьи-то изумленные глаза,
В небо устремленные незряче,
И надломленный над ними в плаче
Колос, слезы сеющий упорно —
Красные, отборные, как зерна.

В кругу веселого застолья
Все чаще я внезапный стон
В себе давлю, мгновенной болью,
Меня пронзившей, поражен:
Никто ушедших не заменит,
Никто их место не займет,
Никто разорванные звенья
Другим металлом не скует.

За все я маму, как святую,
Люблю и помню без конца.
Но если б знали, как тоскую
Я всю дорогу без отца.
Не мне в причинах разбираться,
Не нам родителей судить…
Мне б только раз к нему прижаться,
Мне б только около побыть.
Он от меня не отказался.
Недаром видел я во сне,
Когда в слезах я просыпался,
Что он остался на войне.
Я с детства помню и уверен:
Другим завидовать нельзя.
Но и таиться не намерен,
Что я завидовал друзьям:
Ни за нечестность не накажет,
Ни за пропущенный урок
И в час решающий не скажет:
— А ты подумай-ка, сынок…

Уже и детство отступило,
Уже и юности черед,
Уже и мама отлюбила,
А мне его недостает.

А ты, цыган, запой
Наперекор судьбе,
Что б ни было с тобой,
Нельзя не петь тебе.
Пускай ты одинок
Под заревом грозы,
Пускай ты изнемог —
Ни вздоха, ни слезы.
Под кровлей земляной
Давно молчат друзья,
Но ты, цыган, запой —
Не петь тебе нельзя.
Над тихою рекой
Проснулись соловьи,
И ты, цыган, запой
О дружбе и любви.
Под теплою золой
Огонь еще живет,
А месяц молодой
Опять копытом бьет.
И ты, цыган, запой
Наперекор судьбе,
Что б ни было с тобой —
Нельзя не петь тебе.

Ту, что каждому ставит лично
На путевке последней печать,
Не хочу я в больнице столичной,
А встречать, так уж дома встречать.
Не в палате с трамвайным звоном
За спиной — и с дрожью в спине,
А с синеющим в окнах Доном
На его водой подсиненной,
Им же пахнущей простыне.
И вдыхать на дорогу длинную
Про запас, навсегда, до конца
Не угар городской, а полынную
Горечь с сладостью чебреца.
И на грани на самой на ночь
Не иной чтобы фельдшер, а друг
Заступил, Александр Иванович,
Поддержать мой слабеющий дух.
А когда захлебнусь без отдачи
Я последним глотком на заре,
Отвезли меня чтоб не иначе
Как туда, где курганы казачьи
В сибирьковом стоят серебре.

Необозримы до тоски,
Тесня безжалостно станицу,
Лежали желтые пески
До той поры, пока страницы
Не озарила желтизна
Однажды вспышкою мгновенной
И оказалось, что она
Золотоносна несомненно.
И взвиться было вдруг реке,
В песках синеющей как шашка,
Могучей молнией в руке
И опуститься наотмашку,
Чтоб кровью брызнули пески
У века нового в начале
И песню, полную тоски,
С весенним громом обвенчали.

Совсем не зря хлопочет зависть
Под корень сразу извести
Все то, что обещает завязь,
Все то, что может зацвести.
Коль есть на свете бес сомнений,
То лучше будет вовсе без
Любых соблазнов для сравнений,
К которым склонен этот бес.

Соловья, поющего за Доном
С буйною отвагой на опушке,
Заглушить хотят надсадным звоном
Из болота дальнего лягушки.
Так и надрываются от страсти,
Чуть не разрываются на части.
Но скажите, разве можно гения
Заглушить пустопорожним пением?

За заборами Вермонта[22] пребывающие,
Шорохов дрожащие в ночи,
Нет, вы не бычки, дубы бодающие,
А все те же русской славы палачи.
В буераках зарастающих таящие
Волчью злобу и завистливую сыть,
Никогда вам, заживо смердящие,
Дона чистого не замутить.
Не догнать из половцевской крепи,
Клевету заправив в пулемет.
Над лазоревой бескрайной степью
Величавой вечности полет.

Не обольщайся, клеветник,
Своей неузнанностью мнимой,
Твои усы я в тот же миг
Узрел под маской анонима.
Клянусь, на кончике пера,
Узнать не стоило искусства,
Еще осталась со вчера
На них налипшая капуста.
Могу сказать я наперед,
Что так тебя ночами гложет,
И сердце завистью сосет,
И душу злобою корежит:
Когда растоптан ты лежал,
Себя бесчестием ославив,
Тебя за холку я поднял
И снова на ноги поставил.
С тех пор и пьет тебя тоска,
Мечту возмездия лелея
Тому, чья некогда рука
Тебя унизила, жалея.
Но я не стану и во зле
Тебя преследовать за подлость,
Ее сильнее на земле
Великодушие и гордость.

После того как, испив из колодца,
Вы наследили и удалились,
Как Вам, скажите, на свете живется?
Ну и чего Вы при этом добились?

Разве Вы первый в сонме презренных?
Разве теперь Вам лучше, скажите?
Разве под грузом постыдной измены
Вы еженощно себя не казните?

Все же печальна, все же печальна
Не той, что по библии отдана блуду,
А той вековечная участь и тайна,
Что носит под сердцем, не зная, иуду.

Временщики не чужды и поэзии.
Они, как мародеры на войне,
Сомнительной добычею не брезгуя,
Выходят на охоту при луне.
Они всего, всего они касаются,
И всюду, где ступает их нога,
Поруганные музы извиваются,
Раздетые публично донага.
С холодным равнодушием в крови
Временщики торгуют без убытка
И именем замученного пыткой,
И тайнами стыдливыми любви.
На счастье и несчастье спекулируя,
И счастью и несчастью далеки,
К доверчивому сердцу апеллируют,
И публика, в восторге аплодируя,
Бросает им лавровые венки.
И публика, захлестнутая модой,
Грохочет в исступлении, пока
И радости и горести народные
С эстрады продаются с молотка.

Опять гусары вроде в моде,
И тот не друг им, кто не пьян,
А тот плебей, кто не выводит
Свой древний корень от дворян.
Опять усы в цене у женщин,
С десантом буйным — на ландшафт,
И «Очи черные» не меньше
Чем до утра, на брудершафт.
Рыдают томные гитары
В чаду запойном и в дыму…
Пора очнуться вам, гусары,
Вы не у Врангеля в Крыму.

Лучше — в гордой нищете,
Чем — с позором на щите.

Лучше — улицу мести,
Чем у подлости в чести.

Лучше — злоба от врага,
Чем — кусок от пирога.

Лучше — с славою расчет,
Чем без Родины почет.

И вновь завистливая злоба
У твоего — теперь уж — гроба
Хотела встать мне поперек,
Но я ее предостерег.
Пока в салоне самолета
Она по памятке, с зевотой,
Твердила скорбный ритуал,
Я твой порог переступал,
Чтоб не в порядке учрежденном
Поклон положенный отдать,
А, горьким счастьем награжденный,
Наедине поцеловать.

Даже и хмель превращается в уксус
В старом вине…
Долго ли виться казачьему усу
В лютом огне?
Даже тобою, походная бурка,
Кормится моль…
Вот и на сердце стирается шкурка —
Рана сквозь боль.
В вешнем дыму с чебрецового склона,
В россеве слез
Вижу я дна обмелевшего Дона
Кость.

И еще на обрыве вешенском,
Где отныне не гаснет пожар,
Из цветов полевых накошенный
Я увидел бесценный дар.
Был в стакане он с гранями синими,
Прислоненном под самый портрет,
И в росе, как в слезах Аксиньиных,
Этот ландышей первоцвет.
И тотчас же привиделось взору,
Как из леса их бережно нес
На рассвете в станицу Григорий
В неумелой руке через мост.
А потом у могилы высокой
С недодуманной думой своей
Он стоял, навсегда одинокий,
Чтоб уйти до прихода людей.

Не за то ли ты, амброзия,
Обрекла меня страдать,
Что своей любимой прозе я
Стал все чаще изменять?
Иль за то твоей, амброзия,
Так отравлен я пыльцой,
Что не внял твоей угрозе я
Поберечь свое лицо?
То ли это ты, амброзия,
То ли ветер, то ли зной…
Почему ж и на морозе я
Обжигаюсь вдруг слезой?

Коль о любви подумать строго,
Она — не в роще соловьи
И не подкова у порога,
Она — страданье и тревога,
И бесконечная дорога,
И красный цвет моей крови.