Михаил Домогацких - Южнее реки Бенхай
Забрали бы вы его отсюда в Сайгон, там он может принести больше пользы, а здесь его убьют.
— Боюсь, вы преувеличиваете опасность, сэр, но я поговорю с генералом Уэстморлендом, — сказал Мэрфи, почувствовав, что в словах генерала есть доля истины.
Надолго затянулась беседа с генералом Райтсайдом в ту ночь. А утром Мэрфи и Тюен, посовещавшись, приступили к расследованию. Они изучили все случаи диверсий на базе, сорвавшихся боевых и карательных операций. Провели беседы с десятками офицеров, выслушав их мнения и предположения, выстроили разрозненные факты в одну линию и составили схему, по которой можно было определить, на каком участке и когда возможна была утечка информации, кто — только предположительно — мог быть причастен к этому. Подозрения, чему немало помогло собственное расследование подполковника Тхао, пали на нескольких человек, в числе которых был и помощник начальника штаба батальона особого назначения капитан Кхань. Его арестовали вместе с другими офицерами-вьетнамцами. Зная, каким пыткам подвергаются люди, попавшие в контрразведку, капитан Кхань застрелился, оставив короткую записку: «Пусть моя смерть будет обвинением врагам моего народа». Ее посчитали протестом против оскорбления чести офицера, и дело против него прекратили. Чтобы не разразился скандал, отцу сообщили, что капитан Кхарь геройски погиб в бою и представлен к награде. Трое вьетнамских служащих базы, работавших в ангарах, были признаны виновными в совершении диверсии и расстреляны. Нгуен Куока допрашивали несколько раз, но за него вступился руководитель американской ремонтно-технической службы, и его в конце концов освободили. Аресты были проведены в порту Дананг, и тоже нескольких человек расстреляли. На этом и закончилась миссия полковника Мэрфи, считавшего в душе, что она не дала ожидаемого результата. Но в этом он признался только одному человеку — Юджину Смиту.
Лишь накануне отлета в Сайгон Мэрфи выкроил вечер, чтобы посидеть с другом и поговорить по душам.
— Ты что-то плохо выглядишь, Юджин, — с дружеским участием сказал Мэрфи, когда выпили по бокалу вина. — Устал?
— Если честно говорить, то устал. Устал от сознания бесполезности своей работы, — с грустью сказал Смит, — устал от окружающего безумного мира и от попыток что-то познать и изменить в нем. Это страшная вещь, Джим, — усталость интеллекта. А как ты себя чувствуешь, дружище?
Мэрфи улыбнулся:
— Помнишь, как отвечал на подобный вопрос наш преподаватель французского языка месье Жюстен?
— Конечно: «Не так хорошо, как думают мои друзья, но зато и не так плохо, как хотели бы мои враги». Где-то он теперь, наш добрейший Жю?
— Я не впадаю в такую липкую меланхолию, как ты, но и не заразился тем бурным оптимизмом, какой навязывал нам генерал Лэнсдейл. «В суматохе, тревогах, в попытках разгадать завтрашний день проходит, оставляя пепел надежд, день сегодняшний», — писал кто-то из английских поэтов, кажется, семнадцатого века. И я порой думаю, что он описывал мое состояние.
— Значит, и тебе достается? А я думал, что у вас там, в Сайгоне, жизнь имеет больший смысл. Стоишь на другой вершине и видишь с нее дальше и лучше.
— Но оттого, что стоишь выше, не всегда видишь дальше. А вот постоял на твоей горке, увидел кое-что получше.
— И что же ты увидел, Джим?
— Наши с тобой фирмы, Юджин, меньше всего заинтересованы, чтобы их работники философствовали. Они предпочитают стоиков пессимистам. И стратегически — я стоик и оптимист, но тактически становлюсь, ну, если не совсем, то наполовину пессимистом.
— Ты имеешь в виду положение базы?
— Да. По тому, что я узнал и увидел, сомневаюсь, что она устоит под ударами Вьетконга. Генерал Фрэнсис считает, что база переживает худшие времена, а у меня предчувствие, что худшие времена — впереди.
— Не знаю, кто решал строить базу здесь, — сказал Юджин Смит, — но он был не очень хороший стратег. Надо было ничего не знать о Вьетнаме или быть абсолютно уверенным, что война будет серией легких побед, чтобы создать базу в таком уязвимом месте, где она полностью зависит от единственной, ненадежной транспортной линии, находится во враждебном окружении, в местности, удобной для партизанских действий.
— Мышеловка, — определил Мэрфи.
— Вот так и я подумал в ту ночь, ради которой ты приехал сюда.
— Я доложу генералу Уэстморленду свои соображения, но не думаю, что он сможет чем-то помочь. Сил тут и так достаточно, а эффект от них — мизерный.
— Ну и как, ты думаешь, будут развиваться события?
— Вообще?
— И вообще, и в частности.
— Думаю, что генерал добьется увеличения войск и техники, и тогда предпримем более широкие военные действия, чтобы добиться решительного перелома хода войны в свою пользу. Будем надеяться, что это облегчит положение базы, хотя надежды не слишком радужные. Но у нас нет другого выхода, как наращивать силы и добиваться победы. Поражение было бы слишком тяжелым для Америки. В глобальном плане. Если предположить— чисто умозрительно, — что это может случиться, мы потеряем слишком много, не только в материальном смысле.
— Да. В нашем обществе появится вьетнамский синдром, который долго будет сказываться на престиже Америки в мире.
— А не лучше ли, дружище, нам отвлечься от обсуждения гипотетических вопросов: а что, если… — и, не заглядывая так далеко, поговорить на более приятные темы?
— У меня их не так много, Джим.
— Ну, например, когда я буду иметь честь быть на твоей свадьбе? — с улыбкой спросил Мэрфи.
— Наверное, скорее я погуляю на свадьбе твоего Боба.
— Э, дорогой, ты слишком мрачен. И что это за уголок земли?! — с напускным возмущением произнес Мэрфи. — Только и занимаюсь тем, что рассеиваю мрачные настроения — от генерала Фрэнсиса до полковника Смита.
— Ты должен радоваться, что сам рассеиваешь, а не у тебя рассеивают мрачные настроения, Джим. Твое положение выгоднее нашего.
— Что ты молчишь о своих сердечных делах, Юджин? Как твои отношения с Джулией?
— Никаких отношений больше нет, Джим. Был в отпуске, имел серьезный разговор с ней. И теперь свободен. Но лучше не будем говорить об этом, давай-ка еще выпьем, а потом к столу.
— Как хочешь, Юджин, как хочешь, — смущенно проговорил Мэрфи, — прости, что не очень удачно задал вопрос.
— Ну что ты, мы же с тобой слишком хорошо знаем друг друга, чтобы быть щепетильными. Тем более, мы с тобой не англичане, чтобы постоянно думать, как бы не вторгнуться с вопросом в святая святых — личную жизнь, и ответить гак, чтобы собеседник не понял слишком много, но и не остался бы недоволен чрезмерной скрытностью. К счастью, мы, американцы, более раскованно ведем себя в жизни. И в доказательство этого тезиса скажу: Джулия выходит замуж за какого-то английского лорда.
Мэрфи удивленно уставился на приятеля, а потом расхохотался:
— Так вот почему ты пустился в анализ характера англичан. Выпьем!
Они выпили. Поставив на столик стакан, Мэрфи спросил:
— А теперь хочешь начистоту?
— Конечно.
— Не завидую бедняге лорду. Джулия устроит такую жизнь, что ему ничего не останется другого, как постоянно скрывать свои истинные чувства. А вот тебе завидую, Юджин, и радуюсь за тебя.
Смит оторопел от удивления.
— Ну, что окаменел? Да ты просто не знаешь, от скольких ты бед в жизни избавился. Я эту сумасбродную девчонку видел с тех пор, как она сделала свои первые шаги.
— Еще бы, — сказал Смит, — я же и познакомился с ней у тебя дома.
— Помню, очень хорошо помню. Ей тогда было лет семнадцать, не так ли? Подожди, а сколько же ей сейчас?
— Двадцать три.
— Все-таки наследие моих английских предков крепко сидит во мне, — неожиданно произнес Мэрфи. — Нет, я — настоящий англичанин, о котором ты говорил.
— Ты к чему это?
— А к тому, что чопорная щепетильность, как бы не вторгнуться непременно в чужую жизнь, мешала даже мне, твоему другу, заставить тебя отвлечься от смазливого личика и посмотреть на нее трезвым взглядом. Джулия — это стихийное бедствие, а не женщина. Эх, представляю, — весело захохотал Мэрфи, — как будет лорд терять свою традиционную выдержку, когда Джулия начнет устраивать ему концерты в семейной жизни. Вот увидишь, ее имя не раз будет фигурировать в газетах старого Альбиона, приводя лорда и его родных в шоковое состояние.
Ты несправедлив к ней, Джим. Да, она немного сумасбродна, по-своему смотрит на установившиеся нормы, но она добра, красива, остроумна, общительна.
— Вот-вот, общительна, даже слишком. И тебе бы именно иа эту общительность надо было пораньше обратить внимание. Она два раза убегала из дома с какими-то модными мальчишками, а потом возвращалась как ни в чем не бывало. Когда за спиной стена из папиных миллионов, можно вести себя как угодно, все будет восприниматься в виде невинной шалости девчонки избранного общества.
