Величко Нешков - Наступление
— Держи карман шире… На нем кровь людей. Так легко он тебе и дастся! Слушай, Огнян, если бы летом меня где-нибудь пристукнули, я бы так и не узнал, что у нас столько дураков.
— Зачем обижаешь? — растерялся Матейчо.
— Ты, как всегда, не виноват. Пусть другие за тебя отдуваются.
— Это какие такие другие? Ну-ка, назови их! Не у одного тебя есть заслуги, — поспешил он перейти в наступление.
— Ох, ты людям все уши прожужжал своими заслугами. Выведешь меня из терпения, тогда берегись. Ты думаешь, я не знаю, как ты попал в тюрьму? Это ты не знаешь, за что сидел там. Эти полоумные жандармы без причины произвели тебя в герои.
— Ты не первый раз уже мне это говоришь, но я буду жаловаться, так и знай! — Матейчо обиженно отошел от окна.
— Не очень-то хорохорься! Давай жалуйся, кому хочешь.
— Ты, чего доброго, так и врагом меня можешь назвать. Вот поймаю Шишманю, если он только жив, связанного тебе его передам, а потом поговорим.
— Знаю я тебя. Больно ты страшен. Только кто тебе его поймает?
— Напрасно спорите, — подал голос Огнян. — Шишманя здесь, и за ним надо установить постоянное наблюдение. Что за совещание проводили наши «союзники» две-три недели назад? — обратился он к Матейчо.
— Никакого совещания не было, — в недоумении пожал тот плечами.
— Ну, молодцы! Люди специально из столицы едут сюда. Слышал ты что-нибудь о Банкове и Селимском?
— Нет, уверен, таких людей в селе не было.
— Огнян, ты мне не веришь, что ли? Ведь я тебе говорю, что он только собой любуется…
— Ладно, если я только собой любуюсь, то мне здесь больше делать нечего. Не буду я портить жизнь тебе и Кунчо. Ни с ним, — указал Матей на Калыча, повернувшись к Огняну, — ни с нашим партийным секретарем нам не сработаться. Я ему как-то сказал, что он делал гробы для полицейских и от этого ему не отпереться, и с тех пор он меня терпеть не может.
Этот случай ускорил решение Матейчо действовать. В одно ветреное и холодное утро в конце февраля он явился прямо в областной комитет партии.
Розов был на заседании, но Матейчо решил дождаться, когда оно кончится. Около часу дня он вошел к нему. Розов поднялся из-за стола, заваленного книгами, газетами и журналами, предложил Матею сесть и, опустившись на стул, подпер ладонью щеку и тихо сказал:
— Говорите, товарищ, я вас слушаю.
Матейчо жадно глотнул воздух и начал неуверенным и немного смущенным тоном, хотя выучил почти наизусть слова, которые хотел ему сказать:
— Товарищ Розов, я бывший политзаключенный, теперь работаю в милиции. У меня, как коммуниста и человека нового времени, только одно желание — быть полезным народу. Хочу пойти на фронт помощником командира. Поэтому обращаюсь прямо к вам, хотя некоторые товарищи надсмехаются надо мной из-за того, что я бросаю спокойный тыл и иду навстречу стольким опасностям на фронте.
— Какое у вас образование?
— Учился в пятом классе, — соврал Матейчо.
— А почему не продолжили учебу?
— Не было средств, товарищ Розов, — ответил Матейчо.
Розов вдруг поднял голову и, внимательно посмотрев на него, все так же тихо сказал:
— Хорошо. Но вас должен представить околийский комитет. Действительно, нам нужны товарищи для отправления на фронт, и вполне естественным было бы послать туда прежде всего желающих. Вы служили в армии?
— Да, служил в трудовых войсках.
Розов раскрыл блокнот, надел очки:
— Ваша фамилия, имя, имя отца? Я напомню товарищам из околийского комитета, но и вы им сами об этом скажите…
Когда Кунчо и Калыч узнали о намерении Матейчо, они облегченно вздохнули:
— Ну наконец-то! Может, там на тебя управу найдут. Если и армия тебя не образумит, то, как говорится, горбатого только могила исправит.
— Вы только сами не мешайте мне, а там поговорим, — отвечал им Матейчо. Всем своим видом он пытался показать, что стоит уже на голову выше их.
— Очень-то надо тебе мешать! — покачал головой Кунчо. — Баба с возу — кобыле легче. Иди и не возвращайся больше сюда, оставь нас в покое, мы сами со своими болячками разберемся.
Когда Матейчо не появлялся дома один-два дня, Венка, его жена, могла свободно вздохнуть. Но когда она узнала, что угрозы мужа не пустые слова, что он действительно собирается на фронт, ее охватила настоящая тревога.
— Ох, боже мой! — вздыхала она, ступая по полу на цыпочках. — Опять страхи, опять тревоги. Мало тебе было тюрьмы, так теперь еще и фронт! Кто туда пошел, то если живым и вернется, так без руки или без ноги.
— Пусть! Тебя забыл спросить, — язвительно отвечал ей Матейчо.
— Почему Кунчо не идет, почему Калыч не идет? Да сколько еще здоровых, крепких мужиков в селе! Только тебе не сидится на месте, занялся бы лучше хозяйством, так нет же, связался с этой дурацкой службой, на нас уже все в селе косо смотрят.
Матейчо изредка отвечал ей. Эти разговоры он уже слышал не раз и поэтому теперь только молча сопел да время от времени бросал на нее недовольный взгляд. «Сиди и смотри на нее, овцу этакую, — думал он про себя. — Не может понять, что я человеком должен стать, что должен устроиться на службу, которая ей и не снилась». Иногда, правда, и на него нападала хандра: «Ну и дурак же я… Попал как кур во щи, а кто виноват? Кто меня толкал прямо в волчью пасть? Ничего, а может, это и к лучшему», — снова решал он и, чтобы не выдать своего состояния, злился и кричал жене:
— Чего тебе надо? Ведь ради тебя я все это делаю!
— Почему это ради меня? — спрашивала она удивленно.
— А вот так, ради тебя, и все тут. Останься я здесь, того и гляди Шишманя как-нибудь ночью укокошит. А если меня убьют на фронте, то хоть большую пенсию будешь получать. Если ж здесь пристукнут, кукиш с маслом тебе дадут. Соображать надо! А ты дальше своего носа ничего не видишь…
— Ну конечно, я дура, ты больно умный стал, — вздыхала она и начинала что-нибудь делать по дому, чтобы не путаться у него под ногами.
Как ни старался Матейчо успокоить себя, в глубине души он злился на всех своих знакомых. Он даже стал молча соглашаться с Йончоолу, прислушиваться к его рассказам, к его надуманной заботе о судьбе тысяч солдат и офицеров, которые якобы умирали как мухи от страшной германской силы.
— Никому оттуда живым не вернуться, — озабоченно качал головой Йончоолу.
— Да как знать? — возражал ему для виду Матейчо. Но говорил он это кротко, боясь обвинить Йончоолу во вражеской пропаганде, и сам не мог понять, почему ему грустно до слез. Все чаще Матейчо видел себя убитым, представлял, как его закопают в общей могиле без гроба, забросают землей, которая засыплет уши, волосы, рот…
Но возврата назад уже не было — завтра надо было явиться в воинскую часть, а ему так хотелось остаться дома еще на несколько дней.
«Скоро зацветут фруктовые деревья, станет совсем тепло… И чего мне не сиделось? Вот у детей жизнь так жизнь!» И медленным шагом уставшего человека он направился к клубу.
Там Кунчо объяснял двум ответственным за реквизицию товарищам, как разговаривать с людьми, чтобы не вызывать у них неприязнь, озлобленность.
Матейчо подождал, когда они останутся вдвоем, и, придав себе, насколько мог, воинственный вид, вызывающе сказал:
— Кунчо, я уезжаю. Может, теперь без меня дела у вас наладятся.
— Ты что, пришел перед отъездом поругаться? Сам ведь знаешь — что мы можем, то и делаем! — Он моргал усталыми глазами и потирал корявой ладонью правую щеку.
— Если буду жив и здоров, сквитаемся со всеми гадами, как бы они себя ни называли! — решительно произнес Матейчо.
— Ну! — кивнул Кунчо и иронично добавил: — Что делать? Природа, значит, не была одинакова ко всем — одному дала больше ума, другому меньше, а третьему наскребла совсем немного. Когда вернешься, судьей нам будешь. Если провинимся, наказывай, чтобы неповадно было, так-то вот…
— Тебе все шуточки! — уловил иронию в его словах Матейчо и неожиданно встал. — Ну, до свидания!
— Будь здоров. Побольше убей фашистов, — сказал Кунчо ему вслед.
Дойдя до середины площади, Матейчо обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли Кунчо в дверях. Но того уже не было. Матейчо вполголоса обругал его и быстрыми шагами направился в общину. Калыч говорил по телефону. Видимо, на линии были помехи, потому что кричал он так сильно, что слышно было даже на первом этаже.
Матейчо сел на стул возле стола и стал ждать, когда Калыч закончит разговор.
— Рано утром я уезжаю, — проговорил он тихо, когда Калыч замолчал, и украдкой посмотрел на него, чтобы увидеть, как он отреагирует. Но Калыч все еще находился под впечатлением от разговора с околийским комитетом. От напряжения и крика у него даже пот выступил, и, вытирая лицо пестрым деревенским платком, он искоса посмотрел на Матейчо:
— Давно надо было тебе отсюда выметаться. Заварил кашу, а нам теперь расхлебывать…
