В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич
Герасимов остановил машину и, сняв автомобильные очки, вооружился биноклем.
— Ого! Да голубок-то, видимо, пощипан! Оказывается, полёт над нашими позициями даром им не обошелся. Я думаю, что пуля продырявила бак. с бензином, и все вытекло. И вот у них нет пороху продолжать свой путь… Все спасение в планирующем спуске. Хотя это спасение весьма гадательное… Ведь мы же, князь, на что-нибудь да пригодимся с вами?
— Я думаю, — ответил Василий, вкладывая обоймы в тот и другой карабины.
А "таубэ", дрогнув несколько раз и словно удержавшись на какой-то невидимой поверхности, камнем вдруг полетел вниз. Планирующий спуск удался. Аппарат сел на сжатом бугорчатом поле, в тысяче шагов от дороги. И видно было, как, слезая, закопошились две фигуры. Вот они уже на земле и стоят под прикрытием в нерешительности, не зная, кто сидит в автомобиле, свернувшем с дороги — свои или чужие? Друзья или недруги?..
Когда расстояние сократилось шагов до трехсот, Герасимов остановил машину, взял протянутый князем карабин и слез. Сошёл и Василий.
Потерпевшие аварию летчики, введенные в заблуждение каскою, сиявшей на осеннем солнце острым шишаком, в первую минуту уверены были, что имеют дело со своими.
Их было двое. Один повыше, одетый спортсменом, другой поменьше, весь в коже: кожаный шлем, кожаная куртка, кожаные штаны.
Этот кожаный человек крикнул по-немецки:
— Доставьте нас в штаб!.. Русские подстрелили нас!..
— Идите сюда с поднятыми руками и бросьте ваше оружие! — ответил Василий.
Летчики, смекнув что-то неладное, перекинулись между собою парою отрывистых фраз. Ответил высокий. И ответил по-русски:
— Ошибаетесь. Вы так дешево не получите нас!.. Руки наши не для того, чтоб их поднимать. А совсем для другого…
И в доказательство — высокий, согнувшись и юркнув под прикрытие аэроплана, выстрелил оттуда. Примеру его последовал и спутник в кожаном. Тоже спрятался и тоже выстрелил.
— Я им не завидую, — сказал Василий. — У нас целый бронированный форт, и мы его чудесно используем… Неправда ли, поручик?
И оба спрятались за автомобиль, и началась перестрелка. Пули врагов то и дело впивались в деревянные части машины, щелкались в металлическую облицовку.
Вооруженные револьверами противники стреляли метко. Едва кто-нибудь из русских высовывал голову из-под прикрытия, желая тщательней прицелиться, пули немцев проносились близко… Одна из них ударилась о шишак улана, и медное, полое внутри острие согнулось.
Взаимный обстрел продолжался минут двадцать и пока существенных результатов — никаких.
— Сдавайтесь, — предложил Герасимов.
В ответ — выстрелы.
Все это происходило в самом центре так называемого "мёртвого пространства", и ни те, ни другие не могли ждать ниоткуда помощи. Надо было надеяться лишь на самих себя. Победят те, у кого больший запас патронов и… нервов…
Но и в этой борьбе сказалось преимущество карабина. Герасимов лёг, утвердил свое оружие на спице колеса и замер в прицеле. И после коротко и сухо щёлкнувшего выстрела из неприятельского лагеря донесся крик ярости. Это кричал высокий. Его товарищ в кожаном костюме не мог кричать, убитый наповал. Двое против одного — это уже легче.
— Сдавайтесь!
Новый крик ярости, и пуля пробила верхнюю часть защитной шофёрской фуражки, неосторожно высунувшегося поручика.
Оба, Василий и Герасимов, замерли на миг, наблюдая, как распорядился высокий с трупом летчика. Он посадил его лицом к неприятелю, одним плечом прислонив к деревянным частям шасси, а из-за другого плеча отстреливался, маскируя таким образом свою особу. И хотя с трезвой немецкой точки зрения высокий решил защищаться трупом своего спутника, трупом, которому "теперь все равно", однако было что-то циничное и кощунственное в этом желании использовать еще не остывшее тело товарища.
Нервы князя Василия и Герасимова давно обтерпелись всячески средь ужасов этой войны. Однако поведение уцелевшего противника глубоко возмутило их.
— Нет, надо скорее покончить с этим мерзавцем!
Огонь сосредоточился на высоком. И оба с таким дружным единодушием разряжали свои карабины, что все время получалось впечатление непрерывных и стройных дуплетов. И видно было, как иногда откидывается взад и вперёд, мотая головою, посаженный труп человека в кожаном костюме.
— Никогда не испытывал такого омерзения! Волей-неволей приходится попадать в мертвеца, — негодовал Василий.
Он последовал примеру Герасимова, воспользовавшись спицею колеса, как станком. Долго целился, ловя момент, чтоб показался хоть "кусочек" длинного спортсмена. Вот он! Мелькнуло бледное лицо. Василий выстрелил. Ответа — нет. Длинный опрокинулся, и на него упал труп в кожаном. И молчание. Тишина полная, жуткая тишина…
— Кажется, готов! — молвил Василий.
— Да, кажется…
И оба двинулись к аэроплану, держа наготове карабины, опасаясь вероломства. Длинный мог прикинуться мёртвым, а стоит им подойти ближе…
Но опасения были напрасны. Длинный, раскинув руки, лежал, выпустив револьвер. А посредине бледного лба — небольшая круглая ранка, величиною в спелую вишню. Русские подошли вплотную. Длинный лежал, стиснув зубы. Он приоткрыл глаза, холодные, тусклые, подернутые пеленою смерти, как это бывает у недобитых птиц, приканчиваемых охотником. Веки сомкнулись, замерли, и сразу окаменело бритое лицо.
И минуту русские стояли в безмолвии с обнаженными головами. Первым очнулся Василий.
— Надо обыскать их. Пожалуй, с ними какие-нибудь интересные документы…
И опустившись на колени, он расстегнул куртку длинного. И застыли вдруг пальцы Василия, и сам он весь застыл.
— Голубчик, да вы знаете кто это?..
— Кто?
— Флуг! Знаменитый шпион Флуг!.. Я его встречал в Петрограде, в "Семирамис-отеле"… Я не сомневаюсь теперь, что найду на нём ценные документы…
40. Рассеялись призраки
Судьба поставила над мятежным существованием Флуга точку. Кровавую точку в виде спелой вишни. Интересный роман жизни Флуга оборвался вдруг, так внезапно и далеко не на последней странице. Почему знать, и даже наверное, — впереди было еще много глав, столь же увлекательных, сколь и преступных.
И теперь, когда Флуг лежал под осенними небесами той самой Польши, которую он исколесил вдоль и поперёк, теперь, лицом к лицу с вечной тайною смерти, до чего ненужным и лишним казалось все, на что с такой дьявольской выдержкой, с железной неутомимостью тратил свою энергию этот человек, по его собственному признанию вечно балансировавший между виселицей и скрытой властью великого инквизитора.
И вот маленький кусочек свинца, засевший в мозгу, испортил навсегда великолепный человеческий механизм. Смерть. Почетная смерть не на позорной виселице, а в открытом, честном бою, грудь с грудью. Правда, за многое Флуг достоин был пенькового ожерелья… За многое… Но трусом никогда не был. Защищался до последнего, отстаивая свою пёструю, темную жизнь искателя приключений и политического шпиона — и прощай перебрасывание с места на место, каюты пароходов, экспрессы, гостиницы, переодеванья, встречи с министрами, которым он из уст в уста передавал секретные приказы монархов… Ничего этого не было… Сгинуло…
И вот человек, сыгравший такую заметную роль во всех последних событиях, сообщивший в Вене о желании Берлина покончить с наследным австрийским эрцгерцогом, лежал теперь лицом вверх, на грязно-буром поле, в тени распростёртых над ним крыльев германского "голубя"!.. Эти крылья не могли его спасти…
Неприятно было Василию и Герасимову обыскивать трупы. Но волей-неволей пришлось это сделать, и, заглушая брезгливое чувство, первый занялся Флугом, второй — летчиком, в желтой кожаной куртке. Вернее, от куртки осталось одно воспоминание: и плечи, и грудь — это было одно сплошь решето. Решето почти без крови. Этот человеческий щит Флуга обстреливался, когда он уже был холодеющим трупом.