Луи де Берньер - Бескрылые птицы
Утомленные солдаты добродушно ухмылялись, глядя на старуху в темном дверном проеме: бабка внезапно окаменела и уронила на пол блин, который перед тем вращала на палке. Потом подхватила его, метнулась в дом и выскочила через черный ход. Все еще с блином в руке она бросилась на площадь, разнося весть о нашествии.
— Объявите людям привал, — проинструктировал сержанта Гранитола. — На полчаса.
Сбившись в кучу, изнуренный отряд выслушал наставления сержанта: привал всего на полчаса, вволю напиться, ополоснуть рожи и не разбредаться, иначе, видит Святая Дева, он их раздолбает, как сам, ядри его, Господь, и отправит домой к мамочкам с оторванными и запихнутыми в жопу яйцами. Угрозы сержанта Пьетро Оливы, высокорослого, с насмешливыми темно-карими глазами, черными, ниспадавшими на высокий лоб волосами и ученым видом флорентийского священника, солдаты выслушали без всякой обиды.
Налитые водой животы и получасовой отдых на косогоре среди сосен восстановили боевой дух настолько, что солдатики ожили, но к тому времени отпала необходимость вести их в город, ибо город сам к ним пришел. Отряд оказался в окружении молчаливой, но напряженно любопытной толпы стариков и малолетних ребятишек, а также нескольких женщин, ради приличия прикрывавших носы и рты платками. Попадались и перекошенные силуэты мужчин помоложе — военных калек, кому хватило везенья или решимости добраться домой. Дюжины немигающих карих глаз сосредоточенно разглядывали солдат с бесцельным вниманием — так обычно наблюдают за случкой собак.
Разнесся слух, что прибыли настоящие солдаты, никакие не бандиты, и горожане взаправду им обрадовались. Всех жандармов, кроме двоих, забрали на войну — многие отважно и успешно сражались в Галлиполи, — и с той поры было весьма затруднительно получить хоть какую-то защиту от разбойников. Многажды призывали Искандера как владельца прекрасного ружья, изготовленного в Смирне Абдулом Хрисостомосом, но, к великому огорчению гончара, всякий раз было уже слишком поздно, и ему так и не удалось никого подстрелить. До сих пор он использовал ружье лишь для охоты, да еще находил удовлетворение в том, что, закончив обжиг, устанавливал на изгороди треснувшие или с брачком горшки и разносил их вдребезги. Бандита пристреливал Рустэм-бей, всегда успевавший первым, словно удача снобистски оказывала почет его положению.
Гранитола оглядел зевак и приказал сержанту:
— Отгоните их. Уставились, как на диковину в музее.
Сержант Олива выбрался из тени дуба и замахал на людей:
— Via! Via! Vaffanculo![84] Сучьи дети! Твари! Елдаки свинячьи!
Несмотря на попытки сержанта изобразить свирепость, народ тотчас угадал в нем добрый нрав и, чуть попятившись, больше не шелохнулся.
— Они думают, вы мух отгоняете, — сухо заметил Гранитола. — И, кажется, не поняли ваших игривых комплиментов.
Изображая покорность долгу, лейтенант поднялся и приказал построить солдат, дабы обратиться к ним с речью.
— Значит так, ребята, — сказал он, вышагивая взад-вперед и заложив руки за спину. — Слушайте сюда. Сейчас идем в центр города и занимаем площадь, после чего надо определиться с постоем и кормежкой. С этого момента шагаете красиво, в ногу, чтобы произвести впечатление настоящих военных. То есть непреклонной деловитости, непоколебимой целеустремленности и неукротимой отваги. Мордами по сторонам не крутить, на всякое интересненькое не раззявливаться, а по прибытии на площадь четко остановиться и четко грохнуть винтовки к ноге. Всеми силами создаем впечатление привыкших к порядку решительных военных, у которых серьезные намерения. Я не ожидаю неприятностей, но вы должны быть к ним готовы и, надеюсь, все время будете начеку. Вопросы?
Вопросов не последовало, лейтенант кивнул сержанту Оливе, тот рявкнул «Attenti!»[85], и колонна без промедления замаршировала в город в сопровождении бродячих собак, ребятишек, важно вскинувших на плечи палки, будто винтовки, и калек, старавшихся не отставать.
Площадь оказалась всего в нескольких шагах за ближайшим поворотом; она располагалась в нижней части города, тогда как остальная его часть уходила вверх естественным амфитеатром, образованным склонами холмов, и потому солдаты, не получив возможности произвести впечатление настоящих военных, прибыли под платаны весьма огорченные и обескураженные. После команды «вольно» они выслушали приказ лейтенанта ждать под платанами, пока он тут разберется, понимая, что командир не имеет ни малейшего понятия, как быть дальше, и злорадно наблюдая его наигранную уверенность. Солдату всегда приятно видеть замешательство начальства.
Служивые разошлись, начав оккупацию с захвата каменных скамей под деревьями, а сержант Олива подошел к Гранитоле:
— Разрешите обратиться, господин лейтенант.
— Обращайтесь, сержант.
— На подходе два вооруженных жандарма, господин лейтенант. Прикажете открыть огонь? — Олива спрашивал с озорной серьезностью, прекрасно зная, какой последует ответ.
— Разумеется, нет, сержант. У нас приказ максимально сотрудничать с гражданскими властями. Окажем радушный прием.
— Как скажете, господин лейтенант. — Сержант изобразил удивление столь явным отсутствием воинственности.
Жандармов, двух слабосильных стариков, оставшихся от прежней городской жандармерии и освобожденных от призыва, потряхивало от сознания своей малочисленности, но ни один не усомнился в собственной отваге. Они понятия не имели, кто эти военные, и, разумеется, не получали никаких сообщений и инструкций от губернатора или кого бы то ни было. Они даже не знали, что итальянцы заняли Анталью.
— Чего делать-то? — спросил один старик другого, еще старше, а тот ответил сквозь стиснутые зубы:
— Зажми жопу и не вздумай пернуть, а то обгадишься.
Жандармы встали лицом к лицу с двумя итальянцами, и поначалу произошло несовпадение манер: турки исполнили уважительный оттоманский салют, а итальянцы протянули руки для рукопожатия. После этого неудавшегося маневра ситуация перевернулась: итальянцы неуклюже попытались повторить оттоманский салют, а турки неловко протянули руки. Это, конечно, всех рассмешило и благоприятно растопило лед. Произошло скорое братание, но с прихода итальянцев и до самого ухода для жандармов осталось тайной, кто ж такие эти оккупанты; жандармы лишь поняли, что это настоящие солдаты, весьма дружелюбные и отменные стрелки.
Контакт наладился на почве профессионального интереса: жандармы пожелали взглянуть на оружие итальянских солдат, а тем захотелось рассмотреть пистолеты служителей закона. Произошел оживленный глухонемой обмен инструкциями по обращению с оружием, и с любыми недоразумениями было покончено.
Одному жандарму пришла великолепная идея — послать мальчонку за агой, Рустэм-беем, который определенно знает, что делать с новыми гостями. На мужской половине дома тот чистил охотничье ружье, а Лейла-ханым под аккомпанемент лютни пела ему колыбельную собственного сочинения. С недавних пор она начала понимать, что детей у нее, скорее всего, не будет, и потому новую песню окрашивала некоторая грустинка.
— Хорошо бы записать мелодию нотами, — сказал Рустэм-бей. — А то жалко, если забудется.
Он сильно похудел по сравнению с предвоенными годами — времена оказались тяжелыми даже для него, — и все так же пропадал на охоте, ныне особенно опасной, поскольку горы кишели бандитами. Тем не менее, появление Рустэм-бея на площади произвело на итальянцев неизгладимое впечатление. На нем был великолепно скроенный костюм от греческого портного из Смирны, и к этому европейскому наряду он добавил красный атласный кушак, за который пристроил серебряные пистолеты и ятаган. В правой руке трость с серебряным набалдашником. На ногах — надраенные кавалерийские сапоги, на голове — идеально вычищенная темно-малиновая феска. Гладко выбритое лицо с навощенными усами благоухало лимонным одеколоном. Несмотря на изысканный антураж, въевшийся загар и военная выправка явно выдавали в нем человека сильного и крепкого. Он выглядел элегантным оттоманским дворянином до кончиков ногтей, и лейтенанту Гранитоле, который тут же проникся к нему уважением, мгновенно полегчало.
Рустэм-бей добросовестно обменялся рукопожатием сначала с лейтенантом, сержантом Оливой и двумя капралами, а затем со всеми тридцатью солдатами, каждого приветствуя вежливым «Хош гельдиниз». Все чувствовали себя так, будто им оказывают церемониальный почет, и терялись с ответом.
Рустэм-бей провел с лейтенантом своего рода переговоры, за которыми наблюдал чуть ли не весь город.
— Кто вы? — спросил ага по-турецки, но ответом был лишь растерянный взгляд. — Я Рустэм-бейэфенди. — Он постучал себя в грудь и повторил: — Рустэм-бейэфенди.
