Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
К болотам они пойдут первыми. Мы их пропустим. А потом…
Никита поднял голову, взглянул на Антека. Даже в темноте было видно, как блестят глаза разведчика. Никита знал: сейчас Антек уже готовит план действия, уже мысленно расставляет людей, гонит врагов к болоту. Губы его шевелились, словно он отдавал распоряжения.
Веслав, зови ребят, — сказал Антек.
2Пан Данек долго не мог уснуть в ту ночь. Дважды он выходил из своей, палатки, приближался к болоту, прислушивался. Тихо было кругом, изредка всплескивалась болотная жижа в том месте, где стоял столб с привязанным к нему партизаном.
«Жив еще, пся крев!» — думал поручик. Он ходил вокруг лагеря, проверял посты, останавливался и снова прислушивался к лесу. Не было ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство, а поручик все время ощущал неясную тревогу и, оттого что не знал, откуда исходит эта тревога, нервничал все больше и больше. Наконец он вернулся в палатку, вытащил из походного рюкзака флягу с коньяком, налил полный стакан и залпом выпил. В голове зашумело, чувство тревоги сменилось успокоением. Выпив еще стакан, поручик почувствовал потребность в чьем-нибудь обществе. Хотелось говорить с кем-нибудь, разделить ночную трапезу, на время избавить себя от одиночества. Да, от одиночества, потому что хотя кругом и были люди, но все это — чернь, хлопы, продажные шкуры, с которыми не о чем было побеседовать. Поручик не верил никому из своих подчиненных. Он знал; за горсть злотых каждый из них продаст и своего начальника, и свою душу. Так же, как продал своих друзей этот ублюдок Костусь Дзвольский.
Стоп! — Поручик хлопнул себя по лбу и выглянул из палатки. — Эй, часовой!
Мелькнула тень. Часовой бесшумно предстал перед поручиком.
Позвать пана Дзвольского! — приказал поручик.
Через несколько минут за пологом палетки спросили:
Можно?
Входите.
Высокий, широкоплечий, заросший рыжей щетиной, Костусь Дзвольский шагнул в палатку, медленно осмотрелся по сторонам. Он чувствовал, что поручик наблюдает за ним, словно хочет проникнуть в его мысли. Что ему надо, этому шляхтичу? Костусь Дзвольский сам не знал, почему ненавидит Данека. Может быть, эта ненависть возникла с той минуты, когда Данек сказал своим солдатам перед походом: «Нам будет трудно, но пусть никто не вздумает лезть в кусты, когда станет жарко. Такого я сам застрелю, как… предателя». И почему — то посмотрел на Костуся. И все каратели посмотрели на него. В эту минуту Дзвольский готов был своими руками задушить поручика. Но он отвернулся как ни в нем не бывало. Будто фраза, случайно или намеренно оброненная Данеком, его не касалась. Костусь даже постарался успокоить себя: «Не могут же они называть меня предателем, если мы делаем одно дело…»
И все же он возненавидел поручика. Он ненавидел его еще и за то, что офицер всегда смотрел на него с пренебрежением, даже с презрением. Впрочем, кого поручик не презирал? Про него говорили, что это жестокий, злой, но в то же время беспредельно храбрый человек, не знающий, что такое страх. Во время боя он с папиросой в зубах ходил от окопа к окопу, от дерева к дереву, не кланяясь пулям, покрикивал на солдат. Он не бравировал, он просто презирал смерть, как презирал жизнь. Ничего святого у него не было, он никого не любил, никто его не любил. Он был похож на случайного прохожего на земле: уйдет — и этого никто не заметит. Поручик Данек часто говорил офицерам; «Стоит ли ради одной привязанности к коньяку трястись за свою жизнь! И кому какое дело — завтра я отправлюсь к своему повешенному чернью отцу или через полсотни лет. По крайней мере мне до этого нет никакого дела…»
Садитесь, пан Дзвольский, — предложил наконец поручик, показав на прикрытый волчьей шкурой пень. — Хотите коньяку?
Костусь угрюмо кивнул головой:
Буду благодарен пану поручику.
Скажите, пан Дзвольский — спросил поручик, когда Костусь поставил пустой стакан на ящик, — правду говорят, что Антек, которого мы ищем, ваш друг детства?
Закурив предложенную офицером папиросу, Дзвольский уклончиво ответил:
Я слышал, что пан поручик не верит в дружбу. Это правда?
Поручик усмехнулся:
Пожалуй, правда. Я не верю в человека, поэтому не верю в дружбу. Каждый человек, спасая свою шкуру, всегда может предать ближнего. Не так ли?
Дзвольский помолчал. В нем опять поднималось бешенство против офицера. Что он знает о том, о чем говорит?! Приходилось ли ему «спасать свою шкуру»? Вдруг Костусь спросил:
Скажите, пан поручик, вас когда-нибудь били? По-настоящему. Так, чтобы чернело в глазах, чтобы шкура, о которой вы говорите, сползала с вас клочьями?
Еще не родился такой человек, который бы осмелился поднять руку на пана Данека! — гордо ответил офицер. — Но если бы даже…
Погодите, — перебил его Костусь. — Вы знаете полковника Любомирского? Плохо знаете? Тогда выслушайте, и вы кое-что поймете. Я действительно был другом Антека и его сестры Марии с самого детства. Мы вместе расклеивали листовки, вместе подвергались опасности. Я всегда боялся, но отлично мог скрывать свой страх; никто не мог бы заподозрить меня в трусости. Говорят, вы очень храбрый человек, поручик, и не дорожите жизнью. А я никогда не был храбрым и всегда дорожил жизнью. Но больше всего я боялся, что меня могут побить. Меня били всего один раз, били мальчишки, за то что я однажды стащил бутерброд. Разбили нос, чуть не поломали ребра. Мать отходила меня, но с тех пор… Это трудно рассказать, И все же я с Антеком и его сестрой участвовал в опасной работе. С величайшей гордостью я думал о том, что я, Костусь Дзвольский, революционер. Я знал, чем это грозит, но мне всегда казалось, что меня невозможно поймать. И вот однажды… Это было не так давно. Наш партизанский отряд бродил вот в этих самых лесах, и отсюда меня как-то послали в Варшаву, чтобы связаться с одним человеком. Варшава… Я знаю ее, как свой дом. Каждую улочку, каждый проулок. Ни один шпик полковника Любомирского не знает город так, как я. И все же меня выследили. Взяли меня в тот момент, когда я уже уходил из Варшавы. Взяли утром, и через два часа я был у полковника Любомирского. Матка бозка, до самой смерти я не забуду того, что увидел у полковника! Людей, подозреваемых в связях с партизанами, по одному приводили в камеру и допрашивали у меня на глазах. Как допрашивали? Я видел, как один старик внезапно начал смеяться и подпрыгивать на одной ноге: сошел с ума. Рабочий, не выдержав пытки, отшвырнул от себя палача, рванулся и… головой об каменную стену. Им ломали кости, жгли их тело… А меня не трогали. Потом всех увели, полковник сказал: «Очередь дошла до вас, пан Дзвольский». Меня бросили на пол, кто-то раскаленным прутом полоснул по спине. Вот, смотрите… Один раз… Я крикнул: «Не надо! Я не могу!» И полковник сказал: «Он не может. Не надо…»
Костусь умолк, без разрешения налил в стакан коньяку, выпил и, не сказав больше ни слова, вышел из палатки. Пан Данек посмотрел ему вслед. Плечи у Дзвольского были опущены, голова упала на грудь.
3На рассвете поручику доложили: часовой, охранявший привязанного к столбу партизана, убит, партизан исчез. У поручика трещала голова от ночной попойки. Он проклинал лес и болото, исчезнувшего партизана и убитого часового. Приказав готовиться к переправе по гати, он сам пошел отыскивать Дзвольского. Костусь, бледный, с красными от бессонной ночи глазами, сидел под деревом, опершись спиной о толстый ствол. Казалось, он не видел ни подходившего к нему офицера, ни пробегавших мимо карателей, спешивших к переправе с автоматами в руках и мешками за плечами. Его блуждающий взгляд ни на чем не останавливался. Костусь словно оцепенел. На коленях у него лежал пистолет. Дзвольский бездумно поглаживал его рукой, что-то шептал: может быть, молился, может быть, кого-то проклинал. Поручик остановился в двух шагах от Дзвольского и долго стоял молча, наблюдая за ним. Потом так же молча повернулся и ушел…
Основная группа карателей уже вплотную приблизилась к узкому рукаву болота, который они загатили еще вчера. Человек семь залегли с автоматами метрах в трехстах, прикрывая переправу от возможного нападения с тыла. Эта охрана выставлена была скорее для формы, чем по необходимости: поручик был уверен, что Антек давно уже на той стороне и если не удирает сейчас со всех ног в горы, то окапывается где-нибудь поблизости, готовясь к бою. Высланные накануне разведчики подтвердили догадку поручика: в поисках исчезнувшего партизана они обшарили почти каждый куст на расстоянии двух-трех километров и не нашли никаких следов. Было ясно, что на этой стороне никого из партизан не осталось.
К поручику подошел ксендз, сказал:
Начнем, сын мой. И да поможет нам пан Езус.
Пан Данек посмотрел на худые руки ксендза, в которых тот держал четки, и спросил:
А ваше оружие, отец?
