Александр Бологов - Один день солнца (сборник)
— А… мелкие не боятся?
— А чего им бояться, кто их тронет…
Для таких, как он, молчание — терпение.
— Папа, ты работаешь?
— Угу.
— А можешь и работать и слушать?
— Можно попробовать…
— Я тебе расскажу про белую перчатку. Говорят однажды мальчику: не открывай дверь, на улице белая перчатка. Он сидит. Радио потерпело, потерпело и опять говорит: не открывайте дверь, на улице белая перчатка…
— Как потерпело?
— Ну, помолчало.
— Понятно.
— Ну вот. А мальчик открыл дверь, и белая перчатка его задушила…
— Вот как…
— Ага…
Однажды он сказал, что в его комнате было еще одно окно, и он все видел по другую сторону дома.
— Там же у нас соседи, — попробовал я не поверить.
— А соседей еще не было.
С улицы он принес уже несколько ключей — все как-то находит. Один из них очень замысловатый, видимо, старинный — от какого-нибудь буфета или комода. Однажды он показал его мне…
— А вот этим ключом, когда ты был на работе, я открыл один ничейный дом…
Если бы я спросил, что он там увидел, в этом ничейном доме, он, верно, и отвечать бы не стал, потому что речь шла о ключе, а не о доме…
— Я раз иду по болоту, а навстречу лиса. А дядя говорит: вот шуба будет. А я — бегом в резиновых сапогах…
Резиновые сапоги — понятно: дело происходило на болоте. Только вот почему «шуба», а не «воротник»? Лиса ведь…
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных… —
читаю я давно знакомую, но не теряющую притяжения сказку.
— А что такое чредой? — вдруг задумывается Антон. — Как это?
— То есть по очереди, чередуясь.
— Колонной?
— Да нет… А впрочем, подожди. Колонной? Я думаю, можно и так выразиться. А кто тебе сказал?
— Никто, и так ясно.
Изредка мама выкраивает время и для себя, гулять отправляемся все вместе.
Недавно на улице встретили собаку, овчарку. Неся в зубах мужскую перчатку, она неторопливо шествовала по тротуару. Хозяин, с поводком в руках, словно забыв о ней, шагал и горячо спорил о чем-то с приятелем несколько поодаль.
Сначала Антон быстренько качнулся к моей ноге, а когда собака и ее владелец отдалились, сказал:
— И у меня тоже… Я играл в снежки и сбросил варежки. И вырвалась овчарка и схватила, Я — за ней… И отбил снегом… Только это другая.
Мы постояли около стадиона, послушали музыку. Мимо решетки проносились веселые люди, шуршали, позванивали коньки.
— Папа, знаешь, когда мы катались, — Антон отступил на пару шагов, — я вот так, вот так. — Он взмахнул одной, потом другой рукой. — Ты видел бег на коньках по телевизору?
— Да-а, — я кивнул.
— Беговыми — з-зык, з-зык…
— Ты? На беговых?
— Когда тебя не было… — Он сказал и снова приник к решетке, за которой гудел каток.
«Пора уже покупать и коньки», — подумал я и поглядел на жену.
Она улыбнулась и произнесла:
— Пора, папа, пора…
— Мама, включи, пожалуйста, телевизор…
— Нельзя, Антоша. Ты же знаешь: детские передачи уже кончились.
— A-а, сами-то вы будете смотреть.
— Это для взрослых.
— Это не для кого, это, наверно, про войну…
— Нет, нет, сыночек, скоро спать. А то опять не выспишься.
— Ты бессовестная…
Последнее слово сказано негромко, но, однако же, так, чтобы мама могла расслышать. Застигнутая врасплох, она секунду-другую молчит и, дабы убедиться, что сын наш еще не совсем потерянный человек, просит подтверждения:
— Что ты сказал?
— Ничего…
Тут явное отступление. Но все же не сдача в плен — это ясно, и обиженная мама не выдерживает:
— Противный мальчишка! Завтра снова не добудишься в сад, а ему, видите ли, включите взрослую передачу…
Разве ты забыл, что такое режим? Ну-ка быстро в кровать!
— Папа, я поссорился с мамой, — говорит он, подойдя ко мне. — Она меня отругала.
— Было за что? — интересуюсь я.
Он недоверчиво смотрит на меня — неужели я в самом деле не слыхал его и маминых слов… И решает проверить это.
— Папа, постели мне постель…
— Ты сам умеешь…
Тон мой не оставляет сомнений — я все слышал.
Через полчаса жена тихонько зовет меня к его кровати — он спит в ботинках…
Показывать характер он умеет, хотя мама и беспокоится: «Ох, трудно ему будет в жизни, — едет на одних эмоциях…»
— Я тебя накажу, сын, — говорю ему как-то в сердцах.
— А я выпрыгну в окно.
— Ты же разобьешься…
— А я в воду.
— Оч-чень интересно.
— А я скажу: цветик-семицветик! — и он сделает речку…
Когда я уезжаю в Командировки, он грустит, иногда плачет. Один раз даже отправил мне письмо — скопировал мамино, написанное для него печатными буквами. Я еле разгадал, что в нем было, — все буквы глядели в обратную сторону.
— Пусть лучше мама едет в командировку, — предложил он однажды, когда я собирался в одну из дальних поездок. Но от одной мысли об этом навернулись слезы. — Нет, пусть лучше бабушка…
А бабушки с нами не было.
Если у него прекрасное настроение, солнце светит из каждого угла квартиры. Его доброта не знает меры, а сердце покоя. Он готов каждому говорить только хорошие слова, готов дарить игрушки, книжки, тайны…
— Я все буду делать то, как ты говоришь, — говорит он. — И что разрешишь. Всегда-всегда.
Я киваю головой, треплю ему вихры, улыбаюсь, как может улыбаться вполне счастливый отец, и иду к маме за разъяснениями.
— Что это с ним? — спрашиваю.
— Как что? Да он уже две ночи не спит. Завтра же суббота, в деревню едем.
— Тьфу ты, дьявол! Верно…
Несколько дней назад, когда решался вопрос о поездке, мама поставила условие: до самой субботы, чтобы жить спокойно, без нервотрепки, — ни слова о деревне, об автобусе, о рыбалке.
Терпеть ему уже, очевидно, невмоготу…
Наконец — сборы. Кажется, ничего не забыли… Но что такое с Антоном, почему у него такие горькие, полные обиды глаза?
— Ты не знаешь, в чем дело? — спрашиваю у жены.
— В чем дело… Ты ему какую удочку дал?
— Нормальную, новую… А удилище там сделаем, орешник найдем.
— А крючок?
— Заглотыш. На плотву.
— Господи, название-то какое… В общем, поговори с ним пожалуйста.
Спрашиваю:
— Ну, что случилось, сын?
— Папа, дай мне большой крючок, я хочу поймать большую рыбу…
Вскоре на лесном озере, дрожа от нетерпения, мы готовим снасти для лова.
— На, — протягиваю я банку с наживкой, — насаживай.
— А он укусит…
— Они не кусаются.
— А у него рот есть?
— У червя? Очень маленький.
— А какой? Вот такой? — Он соединяет пальцы так, что между ними ничего не остается.
— Еще меньше, с кончик иголки.
Антон колеблется, ждет, пока я насажу червя на крючок своей удочки, и говорит:
— Ну ладно, все же ты насади, он не укусит, у него рот с кончик иголки, а я рыбу за тебя понесу, и удочки, и еще чего-нибудь сделаю…
Утром, пробежав босиком по квартире, он заявляется на кухню.
— Папа, я тебя опять во сне видел…
Он сонно смотрит на меня и улыбается, и я вижу, как он растет. Года полтора назад, так же прибежав спозаранку из своей комнаты, он рассказывал об этом по-другому…
— Папа, я тебя видел во сне, ты меня — тоже? Правда, я хорошо себя вел? А куда ты дел саблю?
Теперь и слезы у него не так близки; он растет и все тверже запоминает уроки прошлого, как запомнил, конечно, новогоднюю елку у тети Аллы в Ленинграде…
…У всех уже, наверно, побывал Дед Мороз, всем принес подарки, всех поздравил с Новым годом… Не приходил только к тете Алле. И вдруг, как всегда неожиданно, когда все решили, что он уже не придет, раздался звонок… Это был Дед Мороз.
— А где тут хорошие дети? — зарокотал он в коридоре и ввалился в комнату и вытащил из серого мешка подарки — всем-всем. И бормотал что-то непонятное себе в бороду низким голосом… И Лена смешно визжала, как будто ей не было стыдно…
А потом, когда Дед Мороз ушел, пришло сомнение:
— Это был дядя Витя?..
— Да что ты, да какой же это дядя Витя?
— А голос его…
Тут просто все засмеялись, а Лена громче всех, и кто-то сказал:
— Вот чудак, как же это может быть его голос, если это Дед Мороз!
— А где же дядя Витя?
— Дядя Витя? А он пошел позвонить дяде Гере, с Новым годом поздравить.
— Нет, это был дядя Витя…
И тут опять кто-то засмеялся и сказал:
— Все-таки догадался, а! Ну, дядя Витя, дядя Витя, — успокойся…
— Дядя Витя?!
— Ну да. Ты же и голос его узнал…
И тут произошло странное — задрожали губы, заблестели и стали набухать глаза…
— Это был Дед Мороз… Дядя Витя пошел звонить… А это был Дед Мороз…
