Павел Ермаков - Все. что могли
Неужто не понимает этот кто-то, что бой требует от солдата и командира таких знаний. Вот же он, из плена бежал, отбиваясь от немцев их оружием. А линию фронта как перешли?
— Ничего себе машинка. Если б не она… — и махнул рукой.
* * *После ужина Ильин побывал в своем батальоне. Народ там был уже новый, единицы остались от прежнего состава. Веют теперь над погибшими ребятами приднепровские ветры, влажные туманы окутывают скромный обелиск над братской могилой. Вернувшись, вспоминал о боях на плацдарме, долго сидел на кровати, растирая колено снадобьем. После третьего ранения оно постоянно болело. Боль перетерпится, постепенно утихнет. Беспокоило другое.
После медсанбата его отправили в госпиталь и продержали там почти два месяца. Изрядно помурыжили невропатологи, выпытывали, быстро ли соображает, не нарушена ли координация движений, нормальная ли реакция на раздражители. В чем-то сомневались, собирали консилиум. Ильин твердил, что чувствует себя хорошо, и попросил поскорее отправить в полк.
На комиссии обрадовали — на фронт он поедет. Но советов разных надавали, до конца жизни хватит. Председатель добродушно усмехался:
— Не смотрите на нас, как на лунатиков. Посылаем на войну, а наставляем беречься от волнений, огорчений, стрессов и тому подобного. У вас серьезная контузия головы. Об этом не забывайте и остерегайтесь.
* * *Неделя минула после госпиталя. Много было всего за эту неделю. Хомут начальника штаба полка нелегок. Но пока опасения медиков не оправдывались.
Со двора донесся говор. Главный полковой разведчик уговаривал хозяйку отварить для майора курицу, которую он принес, дескать, Андрей Максимович в госпитале отощал, надо его подкормить. Ну, опекун нашелся, вроде тех медиков.
— Вася! — позвал Ильин.
Дверь рывком отворилась, по полу прокатилась волна холодного воздуха.
— Есть, старший лейтенант Горошкин! — протиснулся тот в узкий проем двери, козырнул.
— О какой курице ты гудел? — Ильин обмотал колено согревающей повязкой, опустил штанину, надел сапог. — Сознавайся, где изловил ее. Немцы здесь давно всю живность слопали, на развод не оставили.
— Насчет курицы не сомневайтесь. На хуторе за наши советские денежки купил, — отозвался Горошкин, помолчал немного, продолжил как-то неуверенно, что с ним редко случалось: — Об чем я хотел доложить-известить вас… Пока вы у немцев были, нас здесь следователь допрашивал. Меня, солдат. Полковника Стогова тоже. Как так получилось, что исчез майор Ильин? Почему никто не видел?
— Наверное, разобраться хотел, был человек и не стало. Считаю, дело обычное.
Горошкин сдвинул шапку на затылок, потоптался.
— Может, и так. У следователя работа-обязанности известные. Вопросики его мне не понравились. Зацепки-подковырки: не было ли в исчезновении майора какого-то умысла?
— Здесь он пусть не загибает, — коротко, как бы безразлично, сказал Ильин, хотя сознание неприятно царапнуло.
— Я ему то же самое втолковывал.
— Ладно, разберусь с этим.
Так вот почему полковник Стогов завел с ним разговор о своем друге Семене Кирюхине. Настораживал, предупреждал и заверял, в случае чего, один не останешься.
Горошкин развел руками, как бы извиняясь, что пришлось огорчить майора, но в то же время не известить об этом не мог. Проговорил как можно беззаботнее:
— Думаю-соображаю, Андрей Максимович, перемелется, мука будет. Извините, за неприятным разговором забыл о главном, — он сунулся в карман, достал конверт. — Почтарь только что привез. От Надежды Михайловны…
* * *«Родной мой! Вот мы и дома. Мы — это я и Андрюшка, наш сынок, Андрей Андреевич Ильин. Появился на свет восьмого ноября. Трудно мне достался сынок, непривычно тяжело шел, будто в первые роды. Смешная я, не правда ли? Зачем тебе знать о наших бабьих страданиях? Вернулась в палату, а там из радиодинамика марши несутся. По поводу взятия Киева торжества. Я предполагала, что ты где-то там. Может, поблизости от Киева, а то и в самой украинской столице, если, конечно, вышел из госпиталя. Ты ведь писал, ранение у тебя легкое, долго не залежишься».
Ильин оторвался от письма. Верно, Наденька, Киев взяли. Без него, правда, он в это время еще на госпитальной койке валялся. К тому же, и полк его прошел севернее. Но для того, чтобы Киев был освобожден именно в эти дни, сделал все, что мог. Потому и носит полк теперь почетное наименование «Днепровский». Командующий армией о нем свое слово сказал, полк попал в приказ Верховного Главнокомандующего. За плацдарм и за переправу…
Вспомнился немец, обещавший повесить его в Киеве на площади. Сам-то успел ноги унести? «Если уцелел, будет случай, еще повстречаемся. Впрямь, не мешало бы встретиться», — подумал он и снова взялся за письмо.
«Андрюша все больше спит. Насосется молочка и посапывает себе. Ехала в больницу, боялась, как бы молоко не пропало, не сказались бы фронтовые передряги. В снайперах-то померзла, помокла изрядно. К счастью, обошлось. Еще потому, думаю, все хорошо со мной, что ты у меня есть. После нашей встречи тем и живу, тем держусь: ты у меня есть. С этой мыслью ложусь спать и просыпаюсь среди ночи, когда сынок заплачет, кушать захочет. Гляжу на него, как он губами чмокает, лобик морщит, словно тебя вижу. Он так же, как и его старший братик Димка, удивительно похож на тебя. Говорят, по такому малышу трудно определить, похож или нет. Я отчетливо вижу, нахожу твои знакомые, родные черты. Любуюсь мальчиком и слезы лью. Тот жуткий день на Волге встает перед глазами, когда война отняла у нас наших деточек Машеньку и Димку. Наших крошек. Сердце так и зайдется, заболит».
Ильин оторвал затуманенный взгляд от листка. Каждое слово Нади вызывало у него воспоминания, давние, радостные и горестные. Строки о родившемся сыне раз пять перечитал.
«Надя, женушка моя милая, ты всегда рядом со мной. Говоришь, ранение мое легкое? — задумался, снова пробежал взглядом по строчкам. — Не знаешь ты, Надюша, всего, что привело к этому ранению. Да и не надо тебе знать. Хотя бы пока…»
Прежде никогда и ничего он не скрывал от жены. На границе перед ее глазами проходила жизнь заставы и комендатуры, их служба, происшествия, задержания нарушителей, солдатские радости и печали. Его командирские дела и заботы. Хотел бы что-то утаить, да невозможно было. Думается, и не надо.
Но это на границе, когда они были рядом. Здешняя его фронтовая жизнь во многом ей неизвестна. Последние события вовсе будут за семью замками. Встретятся, обязательно расскажет. Теперь ей нельзя волноваться. Улыбнулся: «Еще ненароком молоко пропадет».
Посмотрел на множество штемпелей на конверте. Письмо где-то долго путешествовало. Ведь уже вторая декада декабря, сынку его за месяц перевалило, а он только узнал о нем.
Жена коротко написала про Дубовку. В село вернулись жители, убежавшие от немцев. Порушенные, сожженные хатенки приводят в порядок. Со стонами, слезами, а вытаскивают родное гнездо из разрухи. Не трудно себе это представить, когда в деревне одни женщины да старики.
Хотя Надя полгода уже не в строю, а в курсе фронтовых событий, происходящих на том участке, где воевала последнее время. В каждом письме что-нибудь да и сообщит ему о снайперской команде, о Ленинградском фронте. Вот и в этом немного написала. Трудно повсюду, но там особенно. Нынешним январем разорвали блокаду, но до сих пор Ленинград фронтовой город, немцы у его стен. С самолетов забрасывают бомбами, обстреливают из тяжелых орудий. Беспрестанно гибнут люди. Надя сама все это пережила. Напомнила, что в охране ледовой дороги на Ладоге участвуют пограничники. «Такой же, как твой, пограничный полк».
Военная цензура вымарала строчки о Ленинграде и пограничниках. Но небрежно, видно, самой непонятно было, зачем вычеркивать правду, то, что известно многим, особенно тем, кто пишет и кому пишется. Напрягая глаза, он прочитал их, подумал о жене, наверное, уже в сотый раз: «Пограничница ты моя. Помнишь о границе. Спасибо за это. Обещаю, мы вернемся с тобой туда».
«Дорогой мой Андрюшенька, — читал он на последней страничке, — все думаю, когда же эта проклятая война кончится? Когда мы дождемся тебя? Хочется быть вместе. Где угодно, только вместе. Родной мой, любимый, как я тоскую по тебе.
А это сынок шлет привет своему папе».
Ниже — обведенная карандашом маленькая ладошка с растопыренными пальчиками.
«Милые вы мои, и я тоскую о вас. Верю, будем вместе. Мечтаю об этом, во сне вижу», — мысленно разговаривал он с Надей.
Скоро газик мчал его по неровной зимней дороге, снежинки били в лобовое стекло. Где-то впереди, за вихревой снежной пылью, чудились ему, возникали словно наяву жена Наденька и сынок Андрюшка, которого он еще не видел, но уже вылепил в своем воображении.
