Вадим Кожевников - 2. Щит и меч. Книга вторая
— Вы стали болезненно мнительны, Хакке, — насмешливо упрекнул его Вайс.
Насмешка обожгла Хакке.
— Нет, — сказал он, — я всегда хладнокровен. Только сейчас я вне себя. Вот, слушайте. В расово-политическом управлении партии была заведена картотека на самых чистейших арийцев, элиту нации. Профессора неоднократно вымеряли их циркулями и всю их родословную расписали. А теперь карточки сменили. И знаете, кем они числятся? Они записаны как евреи. А?! Как евреи! Это зачем же? Из концентрационного лагеря для евреев в Блехамере привезли в партийную канцелярию документы, одежду с красными крестами на спинах и желтыми полосами. И столько комплектов в брезентовых мешках привезли, сколько в картотеке вместо лучших наци стало числиться евреев.
— Ну знаете, — сказал Вайс, — это же трусы, чтобы спасти свою шкуру, они на все идут.
— Да, — согласился Хакке, — на все. Сейчас осудили и приговорили к казни с десяток самых надежных из тех, кого я знаю. Пришел я на службу, стал их поносить — ну, как изменников. А мой начальник приказал мне заткнуться. Потом я двух этих «покойничков» в госпитале эсэсовском встретил в Ванзее — гуляют по парку в пижамах. Один только бороду отращивает, а у другого вся рожа забинтована после пластической операции.
Вайс, закинув ногу на ногу, сказал пренебрежительно:
— Вы наивны, Хакке. И, в сущности, не только недостаточно осведомлены, но, к сожалению, ваша горячность подтверждает, что на службе вам не доверяют. Вот и все.
— И вы обо всем этом знаете? — изумился Хакке.
— Конечно, — утвердительно кивнул Вайс. — И все это делается в интересах будущего империи.
Хакке налил себе вина, выпил залпом, вытер тыльной стороной ладони губы. Глаза его смотрели тревожно.
— Я, кажется, наговорил лишнего?
— Отнюдь, — сказал Вайс. — Я слушал вас с большим интересом. И извлек пользу для себя, а значит, и для моей службы. — Потянулся, заложил руки на затылок, пояснил: — Ведь нам тоже, возможно, придется принимать меры для маскировки. И кое-чем из вашей информации мы, конечно, воспользуемся. Вы не возражаете?
— Только не упоминайте источника! — испуганно взмолился Хакке. — Ради бога!
— Хорошо, — согласился Вайс, — это я могу вам обещать. Но услуга за услугу: вы мне поможете составить записку по этому вопросу, и я в порядке личной инициативы представлю ее своему руководству. А то, я полагаю, — он усмехнулся, — герр Мюллер, перенеся свою неприязнь к моему шефу на область служебных отношений, неполно ознакомит его с опытом гестапо в этом направлении. И если вы окажете мне существенную помощь, то, понятно, и я смогу быть вам полезным. Помните: у нас, заграничной службы, есть кое-какие контакты с западными разведками.
— Я знаю, — уныло сказал Хакке.
— Ну, тем более. Следовательно, если мы соответствующим образом аттестуем вас перед ними, вам не придется отращивать бороду.
— Мне кажется, — неуверенно заметил Хакке, — в гестапо меня все-таки ценят. По приказанию начальства я теперь ежедневно читаю в канцелярии различную марксистскую литературу, изучаю листовки, выпущенные подпольщиками…
— Вас хотят сунуть к ним?
— Возможно, — сказал Хакке. — Но мне бы не хотелось.
— Почему?
— Как бы я ни крякал цитатами, коммунисты сразу поймут, что я подсадная утка. Кого мы только ни совали в камеры, все до одного прогорали в первые же дни. — В голосе его послышалась зависть: — Я слышал, в Швейцарии недавно откупили много коек в туберкулезных санаториях и кое-кого из наших отвозят туда в санитарных вагонах, а потом на носилках вносят в здание. Но везет, конечно, тем, кто занимал большое положение. — Вздохнул. — В крайнем случае я бы пошел в псевдопартизанский отряд, мы их сейчас формируем на территории Голландии, Бельгии, Дании. А потом, как участник Сопротивления, остался бы там до лучших времен…
— Вы фантазер, — прервал его Вайс. — А на какие средства вы будете жить?
Хакке усмехнулся.
— В этих странах есть достаточно состоятельных людей, которые поддерживали нацистов. Изредка я буду напоминать им об этом. Очень деликатно, в пределах суммы, необходимой для самого скромного образа жизни.
— Ну что ж, это разумно, — сказал Вайс. — Однако, я вижу, вы основательно подготавливаете свое будущее.
— Как и все, — согласился Хакке.
— Но откуда вы получаете столь разносторонние сведения?
— Я же сказал: маленькие люди работают за больших людей. Телефонисты в службе подслушивания, шифровальщики, канцеляристы, порученцы, адъютанты, рядовые сотрудники — все мы делимся тем, что знаем о своих хозяевах. Они никогда ни о чем не говорят с нами, но часто беседуют друг с другом в нашем присутствии. Ведь для них все мы болваны — и только. На нас можно не обращать внимания. Но не все из нас болваны. — Хакке подумал немного. — Вот Карл Лангебен. Он работал на Гиммлера, на Канариса и на американскую разведку. И все ему хорошо платили.
— Но его повесили, — напомнил Вайс.
— Повесили его вовсе не за это, — мрачно возразил Хакке.
— А за что же?
— Лангебен знал о связях Канариса с английской разведкой, и, когда его арестовало гестапо, Гиммлер не хотел, чтобы он проболтался об этом. А ведь Лангебен был лучшим агентом Гиммлера в его тайных переговорах с американцами. Но если бы он проболтался о Канарисе, англичане перестали бы относиться к Гиммлеру с прежним благожелательством. Говорят, они только потому помогли чехословацким партизанам убить Гейдриха, что он готовился разоблачить Канариса как английского агента.
— А разве Канарис был английским агентом?
— Он поддерживал самые дружеские отношения с английской разведкой. Делился с ней добытой через своих агентов информацией о Советской Армии, так как всегда стремился, чтобы англичане стали нашими союзниками в войне против России.
— Так почему же арестовали Канариса — за связи с английской разведкой или за то, что он был причастен к заговору против Гитлера?
— Рейхсфюрер еще раньше знал все о Канарисе.
— Так. Но почему же его сейчас не приговорили к казни?
— Да ведь ему известно, что рейхсфюрер все знал о нем, — наверно, поэтому. И до тех пор, пока он будет молчать, он может пользоваться всеми удобствами, предоставляемыми привилегированным заключенным. Вообще, — сказал Хакке, — в последнее время старик стал уже совсем бесполезным. Хеттель говорил, что стремление Канариса всегда быть на ногах и в действии со временем превратилось в какую-то одержимость. Канарис не мог усидеть на месте, и, по мере того как он старел, страсть к путешествиям овладевала им все сильнее. Он думал только о путешествиях и совсем перестал интересоваться человеческими взаимоотношениями. Но двадцатого июля, когда совершилось покушение на Гитлера, он был дома. Весь этот день он просидел на своей вилле под Берлином и не покинул ее даже для того, чтобы посетить штаб заговора на Бендлерштрассе.
— Обеспечивал себе алиби?
— Да, чтобы вывернуться, как он всегда умел выворачиваться. Но не на сей раз. Теперь рейхсфюрер достиг того, к чему так неуклонно стремился: все службы абвера влились в СД. И если бы Канарис в свое время не разгласил повсюду, что Гиммлер был некогда псалмовщиком, возможно, тот его помиловал бы и даже сохранил на службе в качестве консультанта по английской разведке.
— Однако вы высказываете довольно-таки резкие суждения, — улыбнулся Вайс.
— Мы, старые наци, очень обеспокоены тем, что некоторые лидеры империи, ведя переговоры с англичанами и американцами, согласились распустить национал-социалистскую партию. Только фюрер, который через князя Гогенлое тоже предложил западным державам свои условия сепаратного мира, не идет на это. Поэтому мы до последнего останемся верны фюреру. Партия будет жить, пока существует империя! — торжественно объявил Хакке.
— Но ведь Гиммлер уже давно говорил о возможности военного поражения…
— Да, я знаю об этом. Но если удастся сохранить нас, старых наци, мы сделаем все, чтобы империя вновь возродилась из пепла. Ведь даже сам Даллес настаивал, чтобы в новом составе германского правительства пост имперского комиссара на правах министра по борьбе с хаосом и беспорядками получил его агент Гизевиус, поскольку он имеет опыт работы в гестапо.
— Значит, еще не все надежды утрачены?
— Нет, — сказал Хакке. — Но только мне очень неприятно, что десятки тысяч наших переходят на нелегальное положение в более благоприятных условиях, чем я. Меня хотят сунуть к коммунистам. И знаете, зачем? Чтобы потом я, как участник Сопротивления, мог дезориентировать оккупационные власти, спровоцировать их на аресты тех, кто действительно участвовал в движении Сопротивления. А мне уже за пятьдесят. Я не мальчишка. Не та голова. Не то воображение.
— Послушайте, — спросил Вайс, — почему вы вначале делали вид, будто вам неведомы пути, по которым мы переходим на особое положение?
