Михаило Лалич - Облава
Он узнал дерево, возле которого бросил Зачанина, и тотчас свернул вправо. «Подходить не буду, — заметил он про себя, — нет времени. Да и зачем, что мне это дерево? Мне нужно убедиться, что это был только сон, а не разуверять себя в обратном. Не нужна мне правда, если она такая. Это тогда не правда, а сука! Так я ей и скажу — сука! И пусть идет с богом!..»
Он умышленно обогнул место, где погибла Гара, и отвел глаза в сторону, чтобы ничего не видеть, если там еще есть что видеть. Поскользнувшись на спуске, он упал, обнял винтовку и покатился вниз. Долина, где он поднялся на ноги, была покрыта тенью и показалась ему совсем незнакомой. Это его не удивило: не все ли равно, подумал он, может, даже и лучше, что другая. Арсо плохо видит — болит голова, в глазах бегают мушки, веки горят огнем. Лучше всего вообще не открывать глаз, а только щуриться, чтобы было видно на три-четыре шага вперед — не смотрел бы и так, если бы не деревья, они идут снизу навстречу и несут свои твердые круглые животы куда-то вверх. От усталости Арсо забыл, куда идет. Вспомнился Видо Паромщик, для него так и осталось загадкой: откуда он пришел и куда исчез?.. Из слепящего блеска вынырнул вдруг и преградил ему дорогу пень; пока он его обходил, ему почудилось, будто за пнем сидит Ладо и ставит на огонь джезву[64]. Это тот, что здорово пьет, он споткнулся на женском вопросе: пусть себе сидит — всяк за себя отвечает… И даже не оглянулся. Услышал только, как черный человек бросил ему вслед пустую джезву, выругался и пошел куда-то в гору. Доносились и другие голоса, верней — скулеж. Из-за стволов, с чердачных тайников, из развалин выползают, перегоняя друг друга, выжившие счастливцы в рванье и сами рвань. Арсо Шнайдер уже не один, он лишь впереди одной из колонн огромного синдиката изнемогших и раненных изнутри, тех, кого унесли вилы, кто пролез сквозь игольное ушко и спас себе жизнь. Одни стонут и причитают, другие спотыкаются, падают на крутизне и дальше ползут на четвереньках. У них болят ноги и глаза, они не смеют посмотреть друг на друга, они повесили головы и боятся даже воспоминаний. Скрипит снег у них под ногами, катятся комья и комочки, и по этому видно, что их много. Они жалеют, утешают друг друга. Они не знают, где находятся, куда идут, им ясно только одно: надо спускаться вниз. Вот они остановились, чтоб договориться, и бормочут на разные голоса, предупреждая друг друга:
— Нельзя поминать войну, это может быть опасно.
— Какую войну? Мы не видели ее и не слышали.
— Мы мирные люди, это нам все от страха причудилось.
— И облавы не было, ничего не было. Все здесь, а кого нет, сами виноваты. Зачем им понадобилось валить столбы?
— Да, конечно, все это снилось. Лучше всего позабыть.
— Вот сойдем вниз, совсем вниз, и убедимся, что это был только сон.
VIНа Рачве, в небольшой котловинке, на снегу под солнцем отбивается Иван Видрич. Положив винтовку на левую руку, он время от времени стреляет то в качнувшуюся ветку, то в мелькнувшую тень. Минутами ему кажется, что он не из винтовки стреляет в людей, а секачом рубит дубовые ветки. Болит плечо и локоть; хорошо бы повернуться в другую сторону, но нет времени и мешает боль. Он почти привык к пулям. Рой шмелей, золотистых и светящихся, недолго крутился в воздухе, тщетно жужжа, и тут же замирает в снегу. Над шмелями виднеется вспоротое, залатанное небо. Слышатся крики. Видричу кажется, будто он видит эти хриплые крики: они снуют, точно челноки, от четников к мусульманам и обратно. Когда челноки застревают или замедляют свой бег, раздаются сиплые возгласы карабинеров, и челноки начинают сновать с новой силой. Бормочет Шако, рычит Ладо, еще живы, значит! Долго же мы живем, думает Видрич, и диву дается, как это еще служат ему воспаленные глаза, усталые руки. Только в голове не все в порядке, он никак не может вспомнить, кто с ними четвертый. Не Слобо и не Раич Боснич, — те отправились вслед за Гарой. Знает, что и не Арсо, — Арсо где-то пролез. И хорошо, подумал он, пусть хоть кто-нибудь останется в живых, чтобы не говорили потом: вытравили всех до последнего…
Иван Видрич повернул голову, насколько позволяла боль, и увидел сидящего на земле Душана Зачанина. Он сидел, точно бей на коврах, стреляя с руки и не пряча голову. Лицо черное, как черный бор, лоб, освещенный солнцем, покрыт блестящими капельками пота. Это у него от боли, подумал Видрич, нарочно так сел, чтоб наверняка убили.
— Очень больно, Душан?
— Нет, нет! На дурака и муха валится!
— Затянулось все, они, кажется, не торопятся.
— Много их, мешают друг другу — потому так и затянулось…
— Спрячься за что-нибудь, нельзя так сидеть.
— Но ведь ты тоже сидишь?
— Я не могу иначе, рана не позволяет.
«Раны не дают нам головы склонить…» — сказал он про себя — это, кажется, из какой-то песни… Видрич только хотел вспомнить, из какой именно, как пуля, рассыпавшись на десять частей, распростерла над ним ночь.
Черная бездна. Сверкают во тьме молнии, а над бездной, нагоняя друг друга, грохочут громы. Они ищут и зовут его: «Где ты? Чего ждешь? На что надеешься? Ты все потерял. Признайся, подпиши, что проиграл! Подпишешься кровью, если не хочешь иначе. Техника в наших руках, столбы мы снова поставили, телефоны звонят. Алло, алло! Мы мечем в тебя громы, ты нас слышишь? Здесь Тьер и Гизо, и Спартак бросил оружие, и братья Гракхи, и Карл Либкнехт… Вот мы собрались здесь, чтобы и тебя уничтожить, валяешь тут дурака с четырьмя винтовками! Гляди-ка, не хочет!.. Алло, алло! Сейчас наступает другая смена — Петен, Недич и Юзбашич с марокканской кавалерией генерала Франко. Им дано задание выгнать тебя из норы, а потом — как зайцев… Должно быть, он ранен, нет сил выйти. А может быть, ранены его товарищи, потому он и не хочет выходить…»
Рассвет незванно нагрянул с запада, сопровождаемый стрельбой. Пришел, как товарный поезд, вызвав искры боли в левом боку. Прежде всего Видрич увидел свою разбитую на куски винтовку, потом левую руку — она стала длинной и повисла, как сломанная ветка. Несколько мгновений он смотрел сквозь облако дыма и набежавшие на глаза слезы, и не мог решить, что болит больше — винтовка или рука. Он вытянул правую руку, чтобы узнать, что с ней; боль унесла его высоко за горы, бросила на стог черного сена, который сорвался в звездную бездну, далеко за орбиту Земли. «Конечно, — подумал он, проваливаясь, — я ничего больше не могу сделать ни для своего народа, ни для товарищей коммунистов в долине Караталих, ни для Гары. Гара отправилась первым поездом, а я за ней туда же. Пропасти эти, верно, бездонные, трудно даже себе их представить — туда идут все, а никто ни с кем никогда не встречается и никого не догоняет…»
— Попали в него, — сказал Шако. — Вон как мучается.
— В руку, кажется, — сказал Зачанин. — Иван, в руку, да?
— В винтовку, — ответил он. — Сидите, не высовывайтесь!
— Тебе помочь?
— Нет, я еще правой могу. Из пистолета!
Он вытащил пистолет, поднял его и, не целясь, для пробы, выпустил пулю в кусты, в которых до этого нерешительно поднималась лохматая шапка. Шапка упала, а простоволосый человек на длинных ногах подпрыгнул, разинул от удивления рот и зацарапал себя по груди быстро, быстро, точно ловил мышь, которая забралась к нему под одежду, потом принялся проклинать каким-то тонким от невыносимой боли, вибрирующим голосом, — казалось, проклинает не он, а его жена с шестью ребятами. Сзади его схватили за ноги, повалили и оттащили в укрытие. Видричу стало легче, что он скрылся с его глаз. «Покается тот, кто убьет, — заметил он про себя, — но покается и тот, кто не убьет. Настоящая западня, — продолжал он свою мысль, — в самом деле: мир — западня и останется западней до тех пор, пока наши его не перестроят…» Он выстрелил еще два раза в кусты, в те́ни — просто для того, чтобы заглушить в себе голоса сожаления и нерешительности. Незаметно он оказался в середине ложбинки. Острая щепка от разбитого приклада вонзилась под самым глазом, теперь он ее вдруг почувствовал. Он вытащил занозу и закрыл глаза — они жгли огнем. Он вытер их мокрой рукой, но глаза жгло по-прежнему. Всюду раны, подумал он, одни только раны…
Пулеметная очередь, до сих пор бороздившая снег между Шако и Ладо, внезапно переменила направление, и в грудь Видрича вонзилось десять раскаленных вертелов. Из разорванных жил брызнули струи крови в освещенный солнцем простор. Сердце гнало их к солнцу, земля притягивала к себе — перекрещивающиеся дуги образовали красный куст с летающими между солнцем и снегом цветами. Это трепещущее чудо длилось несколько мгновений. Увидев его над собой, Видрич удивился: «Откуда это над моей могилой такой дождь цветов?..» Рука выпустила пистолет, голова упала на грудь. Так он и замер, точно о чем-то задумался.
— Неужели погиб? — спросил Ладо, не веря своим глазам.
