Николай Горулев - Прощайте, любимые
Нине сперва стало холодно. Потом бросило в жар. Она поняла, что найти в этом морс Федора было не только трудно, но почти невозможно. При этой мысли ею овладело отчаяние. Она почти бегом побежала по дощатому поломанному тротуару вдоль подслеповатых домиков, многие из которых были закрыты ставнями или просто забиты досками. Зачем? Чтобы ничего не видеть вокруг?
Нина остановилась и отдышалась. Чего она вдруг струсила? Ну и что ж, если в первый день она не найдет ни Федю, ни Зайчика, ни сержанта. Она придет еще раз и еще. Одним словом, будет ходить до тех пор, пока не обойдет весь этот страшный луг. А что, если уже поздно и умер от голода Федя и пропали его друзья? Мама видела их недели три назад. Ах мама, мама, как ты могла так долго молчать. Если бы сразу сказала, все, наверное, было бы хорошо. А теперь...
Нина с лихорадочно бьющимся сердцем подошла к главным воротам. Тут уже стояло несколько женщин из Быхова, Шклова, Круглого и окрестных деревень.
Вышел офицер и жестом показал, что разрешает войти на территорию лагеря. Нина проскочила первой, и то, что она увидела, привело ее в ужас. Большинство пленных было ранено. Одни могли передвигаться, другие лежали. От кровоточащих гниющих ран на лугу стоял удушливый запах. Нина спешила, заглядывала в незнакомые лица, но ни Федора, ни Зайчика среди них не было. Люди бросали жадные взгляды на ее узелок, просили:
— Девушка, родимая, кусочек хлеба...
Нина развязала узелок, и в мгновение ока дрожащие грязные пальцы расхватали хлеб и кусочки сала.
У колючей проволоки она увидела молодого командира. Он лежал на спине и отсутствующим взглядом смотрел в высокое голубое небо. Рука его от запястья до плеча была забинтована. Рядом с ним сидел пожилой, раненный в ногу красноармеец, молча обхватив голову руками. Заметив Нину, пожилой поднял голову и слабым голосом сказал:
— Друг умирает. От голода...
— Я все раздала... — растерянно произнесла Нина и тряхнула пустым платочком.
— Жаль... — Пожилой снова обхватил голову и молча посмотрел на своего товарища.
— Вы не видели здесь такого чернявого, коренастого в гражданском костюме и стеганке? — спросила Нина.
— Эх, милая, — вздохнул пожилой, — ты посмотри, сколько народу здесь. Разве запомнишь твоего чернявого?
— Федором его зовут.
— А ты не молчи. Чего ты ходишь и молчишь? Кричи о своем горе так, чтобы всем было слышно. Зови своего чернявого. — Федя! — негромко позвала Нина.
Пленные, что были рядом, даже не повернулись на этот голос.
— Федя-я! — уже громче крикнула Нина.
— Вот так, — тихо сказал пожилой. — Ходи и кричи. Ходи и кричи. Авось услышит.
Нина возвращалась домой уставшая и подавленная. Никогда в жизни она не видела ничего подобного, никогда не могла предположить, что такое вообще возможно. Мысль о Федоре тревожила, как ноющая рана. Но кроме него тут были еще люди, тысячи людей, и Нина думала — можно ли помочь всем им, попавшим в беду.
Увидев ее, мать не стала расспрашивать. Нина прошла в спаленку и, не раздеваясь, легла на койку. Лежала долго, закрыв глаза, а перед нею все мелькали и мелькали лица, давно небритые и совсем юные, искаженные болью и недоумением, безразличные и обозленные, гневные и жаждущие борьбы.
— Мама! — позвала она. — Если бы ты видела, что там в лагере творится!
— Не нашла? — Мать присела на край койки.
— Пока нет. Ты мне завтра дай холщовый мешочек, помнишь, в котором я учебники носила, и напеки картошки.
— Всех не накормишь, доченька.
— Не одна я хожу в лагерь. Там много женщин, и каждая что-нибудь да принесет...
Назавтра Нина начала окликать Федора от самых ворот. Она ходила, звала, а сама искала глазами вчерашнего пожилого пленного, который сидел возле умиравшего товарища. Кажется, это было здесь, у самой проволоки. Она походила кругом, но не увидела ни пожилого красноармейца, ни командира, который лежал тут на спине и смотрел безучастно в небо.
Она раздавала печеную картошку, окликала Федора, но никто не оборачивался на ее зов. Она ходила долго. Так долго, что потеряла счет времени и потеряла надежду. Ходила уже просто так, чтобы не оставалось сомнений, чтобы убедиться в том, что Федора в лагере не было.
Сложные чувства овладели Ниной, когда она вышла за ворота, оплетенные колючей проволокой. Первым было чувство радости, что Федора не оказалось среди людей, обреченных на медленную смерть. Если мама не ошиблась и действительно видела в машине Федора, значит, его увезли не в лагерь, а куда-нибудь в другое место. А если его расстреляли? Могли ведь и расстрелять, а она, глупая, надеялась. Ноги ее подкосились, и она опустилась на грязную запыленную скамеечку у какого-то дома, на которой уже давно никто не сидел. Нет, мысль о расстреле пришла от страха за Федора. Не могли они везти его в город для этой цели. Конечно, не могли. Нина слыхала, что на расстрел возили в Полыковичи.
Она встала, отряхнула с пальтишка пыль и побрела. Мало ли что могло случиться. Есть еще больница, есть госпиталь для военнопленных на Виленской. Но это завтра, потому что сегодня кружится голова, отнимаются ноги, все тело стало свинцовым, не своим...
В больнице Нина нашла регистратуру. У окошка сидела худощавая женщина средних лет в роговых очках с толстыми стеклами. Нина объяснила, что ищет человека, который мог попасть в больницу не позже чем месяц тому назад. Назвала фамилию, имя и отчество.
Женщина взяла в руки толстую книгу, поднесла ее к самым очкам.
— Вот времечко пришло, — ворчала она. — Все ищут. То родных, то знакомых. Все сразу потерялись, как маленькие дети в большом городе...
— Вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, — попросила Нина.
— Я не обижаюсь. Я жалуюсь... — Она просмотрела список и покачала головой. — Таковой, милая, не поступал. Нет такой фамилии в нашей книге.
— А может, он был раньше чем месяц назад? — усомнилась Нина.
— Может... может... — добродушно проворчала женщина и снова взялась за книгу.
Нина переступала с ноги на ногу, нетерпеливо наблюдая за регистраторшей. А она медленно переворачивала страницу за страницей, и Нине казалось, что этому перелистыванию не будет конца.
— И за два месяца не поступал этот твой Федор Михайлович, — вздохнула регистраторша. — Он гражданский у тебя?
— Не совсем, — ответила Нина. — Ополченец. Мама видела его недели три назад в машине с военнопленными.
— Так что ты мне голову морочишь? В нашей больнице только штатские, а военнопленного ищи на Луполове...
— Нет его там, — грустно сказала Нина.
— Ты поищи хорошенько. Там народу как во всем довоенном Могилеве.
— Весь лагерь обошла.
— Тогда посмотри в госпитале на Виленской. Если и там нет, значит, твои Федор Михайлович нашел другую родню.
— Как это?
— Кто-то признал его за брата или мужа или...
— Вы советуете на Виленскую? — не дала договорить регистраторше Нина.
— Гуляет где-то твой Федор... — ехидно улыбнулась регистраторша.
Нина вспыхнула, но ничего не сказала. Она прошла по Пожарному переулку, пересекла Первомайскую и спустилась на Виленскую. «Конечно, — думала она, — если была какая-нибудь возможность уйти из лагеря, Федор использовал ее. Не такой он человек, чтобы ждать у моря погоды. А что в словах регистраторши прозвучали нотки иронии, так что же? Главное, чтобы Федя жив был, а остальное...» Нина спустилась к мостику через Дубровенку, потом поднялась по улице вверх и вскоре увидела по левую руку утопающие в зелени дома, обрамленные высоким кирпичным забором с переплетами железных прутьев. До войны тут был гарнизонный госпиталь.
У проходной Нина увидела немца и полицейского. Они курили и над чем-то весело смеялись. Полицейский жестами дополнял свой рассказ, хохотал сам, а за ним смеялся солдат.
Нину в госпиталь не пустили. Полицейский, с безбровым пропитым лицом, на котором топорщились совсем реденькие усики, выслушал Нину, затянулся табачным дымом и сплюнул себе под ноги.
— Не будет тут твоего родственника, если он заболел или ранен недавно. Тут лежат с тех пор, как красные удрали. А твой, выходит, новенький. Нету здесь таких...
Круг замкнулся. Нина повернулась и медленно побрела обратно.
... Несколько дней она помогала матери убирать огород. Приближались заморозки. Когда подули холодные декабрьские ветры, Нина стала собираться в путь.
— Ты куда, доченька? Говорила ж, больше в город не пойдешь...
— А я в его деревню, мама.
— Ты с ума сошла?
— Родители, видно, давно его похоронили, А он у нас был. Должна я им все рассказать.
Мать поняла эту несложную хитрость Нины.
— Как хочешь, а в Барсуки не пущу. Ты сама подумай — близкий свет — верст сорок с гаком. Мало ли что может случиться в дороге. Нет, как хочешь, в Барсуки не пущу. Вот мое последнее материнское слово.
— Я пойду, мама, — твердо сказала Нина,
— Нет, не пойдешь.
— Пойду. Я не могу не пойти.
