Петр Лебеденко - Холодный туман
Долго молчал полковник Строгов, глядя на солдата Хаджи. И оттаивала его душа, хотя и медленно, точно крадучись, возвращались к нему жизненные силы. Разве он имеет право добровольно уйти из жизни, разве, разделив участь погибших солдат и командиров своего батальона, он сделает для них доброе дело? И разве не кроется за словами Хаджи, за его желанием взять на себя заботу о семье солдата Мельникова великая сила братства и человеколюбия?
Константин Константинович положил руку на плечи Хаджи, сказал проникновенно, не скрывая своей взволнованности:
— Славный ты человек, Хаджи. Хорошая у тебя душа, Хаджи.
2Продолжать двигаться дальше при свете дня они не решились. Хаджи нарубил тесаком веток, забросал ими плотик, укрыл этими же ветками, положив их рядом, лейтенанта Тополькова, медсестру Ольгу и Мельникова, сделал что-то похожее на низенький шалашик, куда они залезли вместе с Константином Константиновичем. Ничего другого, кроме как ждать наступления сумерек, у них не оставалось, и с этим приходилось мириться.
Несколько раз в течение дня над ними пролетали немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей, они чутко прислушивались к гулу моторов, с тревогой ожидая, что их могут оттуда, сверху, заметить. Однажды так и случилось. Сквозь просветы в «крыше» шалашика они вдруг увидели, как один из истребителей неожиданно стал пикировать и, снизившись метров до двухсот, открыл огонь из пулемета. Застучали-защелкали пули по бревнам плотика, и в эту самую минуту Константин Константинович почувствовал, как Хаджи словно обнял его, потом надвинулся на него грудью, и полковник понял, солдат прикрывает его своим телом, делает это он не раздумывая, импульсивно, им движет сила посильнее страха смерти и называется эта сила долгом истинного солдата, его честью.
Уже потом, когда замер, растворился в высоте гул самолетов и когда Хаджи выполз из шалашика и сказал: «Опять тихо-тихо, опять все хорошо», Константин Константинович хотел было как-то выразить чувство глубокой признательности солдату, но взглянув на него и поняв, что Хаджи о своем поступке и думать не думает, не стал этого делать. Только, улыбнувшись, спросил:
— А в горах черепахи есть, Хаджи?
Совсем не удивившись этому неожиданному вопросу, Хаджи ответил:
— Черепахи? Это такое животный, что совсем не быстро ползет? Нет, в горах черепахи не живут. Снежный барс в горах есть. Уй, красивый! Гордый, храбрый, ничего не боится. Товарищ полковник снежный барс видел?
— Не видел, Хаджи. И знаешь что, пока мы тут вдвоем, называй меня просто Константином Константиновичем. Мы ведь сейчас с тобой вроде как и не на войне…
— На войне! — не согласился Хаджи. — Война тут тоже есть, товарищ полковник. — Вот война!
Он глазами показал на мертвых Тополькова, Ольгу и Мельникова. Константин Константинович заметил, как Хаджи судорожно глотнул и как болью искривилось его лицо.
— Да, Хаджи, это война, — сказал Константин Константинович… Сумерки будто выплывали из-за недалекого теперь окоема, медленно растекались по болотам, затушевывая редкие кустарники и скелеты давно умерших деревьев, которые начали бросать уродливые тени. Пролетела над плотиком большая птица с сизыми крыльями, неся в клюве болотную змею. Закричали, заголосили лягушки, подала голос выпь. Оттуда, где в сумерках тонул берег, уже не доносились звуки войны: не слышался грохот идущих танков, умолкла трескотня мотоциклов, затихли надрывные завыванья машин и тягачей. Может быть, немецкие части уходили, боясь партизанских налетов, подальше от лесного массива, а может, готовились нанести по этому массиву и скрывавшимся в нем партизанам карательный удар.
Чем ближе к лесу, тем труднее становилось тянуть плотик. Болотная тина опутывала ноги Хаджи, он выбивался из сил, потное лицо сплошь было облеплено комарами, оно опухло, Хаджи до крови раздирал его, не в силах терпеть невероятный зуд, однако это ничуть не облегчало мучений солдата. Константин Константинович, пытаясь помочь Хаджи, шестом подталкивал плотик, но каждое его движение вызывало в раненной шее непереносимую боль, и он с трудом сдерживался, чтобы не застонать.
Наконец, когда уже совсем стемнело, и впереди ничего нельзя было разглядеть, плотик ткнулся в берег, и Хаджи негромко проговорил:
— Совсем твердо нога наступил. Совсем приехали.
Это действительно был берег. В трех-четырех шагах от него начинался лес. Полковник Строгов сошел с плотика, шагнул в темноту и ощутил под ногами густую, теплую траву, на которую еще не упала ночная роса. Он прилег, жадно втянул в себя воздух, закрыл глаза и долго лежал, прислушиваясь к тишине, стараясь представить себе, что их с солдатом Хаджи ожидает завтра. Могут ли быть здесь, так близко от движения немецких войск, партизаны? Если нет, то где их искать? В какую сторону идти, чтобы встретить, пусть не партизанский отряд, то хотя бы местного жителя, лесника, который мог бы помочь в розыске отряда.
И все же это было уже счастье, что они выбрались на берег. Завтра похоронят в одной могиле лейтенанта Тополькова, медсестру Ольгу и солдата Мельникова, приметят место захоронения и отправятся в путь.
— Ночью ни Константин Константинович, ни Хаджи почти не спали. Полковник с тревогой прислушивался к каждому шороху. Пролетит над деревьями ночная птица, зашуршит сухими ветками в поисках пищи ежик, вздохнет болото или ухнет невдалеке сова — и Константин Константинович насторожится, потянется рукой к автомату, заботливо положенному солдатом рядом, и опять чутко прислушивается, незаметно впадая в дремотное состояние, чтобы через несколько минут снова насторожиться.
Ночь, перемежая коротким бодрствованием и таким же коротким забытьём, всегда кажется невероятно длинной, вроде нет у нее ни начала, ни конца. Мысли бродят, точно неприкаянные грешники, ни на чем особо не останавливающиеся, то взлетают, как вспуганные птицы, то падают в темень и исчезают, не оставляя после себя никаких следов.
Так было в эту ночь и с полковником Строговым. Вот он сидит в кресле-качалке на залитой солнцем веранде, рядом, устроившись у его ног на маленькой скамеечке, — сын Валерий, только вчера сдавший экзамен по высшему пилотажу. Он руками делает замысловатые движения, долженствующие, по его мнению, раскрыть перед отцом всю сложность фигур этого самого высшего пилотажа, и говорит: «Понимаешь, па, я всего на пол-секунды завис на петле, а проверяющий, старый-престарый летчик, ему наверное, уже больше сорока, шумит: „Ты что, Строгов, хочешь, чтобы я вывалился из машины вниз головой?“ Потом требует: „Давай „бочку““. Я даю. Отличная получилась бочка, ну, если по-честному, чуть-чуть позже вывел, совсем незаметно, и что ты думаешь, па? Этот старец гнусит:
„Не „бочка“, „кадушка!““ Остряк… Ему бы, думаю, быть конферансье в сельском самодеятельном театре…»
— А какую же он, этот старец, поставил тебе общую оценку? — спрашивает Константин Константинович.
— Чудо какое-то! — восклицает Валерий. — Вылезли мы из машины, идем на круг, где сидят и стоят командиры, и старец вдруг говорит комэске: «Если у вас все так владеют высшим пилотажем, как Строгов, то вас и ваших инструкторов надо представлять к правительственным наградам. — И пожимает мне руку: — Так держать, летчик!»
Константин Константинович открывает глаза, смотрит в ночь, куда торопливо уходит Валерий, полковнику хочется задержать его, но сын скрывается в темноте, а оттуда, из ночи, вдруг показываются лейтенант Топольков, медсестра Ольга и солдат Мельников. Они, обняв друг друга за плечи, подходят к Константину Константиновичу, останавливаются и лейтенант спрашивает: «Вы живы, товарищ полковник?»
— Как видите, жив, — вслух говорит Константин Константинович.
— А нас уже нет, — это сказала Ольга. — Нас уже нет и никогда не будет, товарищ полковник. Никогда. Вы не знаете, кто в этом виноват?
— Я не знаю! — почти кричит Константин Константинович. — Или вы считаете, что во всем виновен я?
Он настороженно ждет ответа.
Лейтенант Топольков, медсестра Ольга и солдат Мельников представляются ему судьями, которые должны решить его судьбу. За ними — не только у битый батальон, за ними сотни, тысячи людей — родных и близких тех, кто по вине полковника Строгова никогда не вернется домой.
«По моей вине? — Константин Константинович чувствует, как кровь приливает к голове, тяжелыми молотами стучит в висках. — В чем же я виноват? Я ничего не успел сделать, все произошло слишком быстро, мне не хватило времени даже для того, чтобы наметить какой-нибудь план действий батальона. Может быть, я был нерешительным? Но в чем это проявилось?»
Он вдруг вспомнил — давно; казалось бы, позабытый эпизод.
Шла война с Финляндией. Будучи тогда подполковником, Константин Константинович, работая в штабе армии, часто выезжал на передовую для координации действий отдельных частей. И вот однажды, находясь в насквозь промерзшем окопе, на стенках которого металлически блестела изморозь, он увидел, как командир роты выпрыгнул из этого окопа и, подняв над головой пистолет, хриплым простуженным голосом закричал: «В атаку, за мной!» И — тут же упал, прошитый пулеметной очередью. А солдаты — уже поднялись, намереваясь ринуться вперед за командиром, но встреченные снежным залпом холодной финской метели и взвизгиванием летящих навстречу пуль, замялись, а два финских пулемета, совершенно невидимых в снежной заварухе, продолжали строчить — и один за другим падали солдаты, и под каждым из них расплывалось красное пятно, тут же заметаемое снегом.
