Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

— Иду! Иду! — отозвалась она по-немецки, когда в дверь забарабанили вновь.

Затолкала босой ногой пепельницу под кровать, нацепила туфли. И вышла в коридор. Но только она отодвинула щеколду, как снаружи звучным ударом сапога распахнули дверь, и в квартиру ворвались гестаповцы.

Анну Петровну оттерли к стене. Приказали не двигаться и молчать. Она, вспомнив о спящей дочке, попросила вести себя потише:

— Ребенка разбудите.

— Молчать! — прикрикнул на нее унтерштурмфюрер Гадлер.

— На меня могли бы не орать! Я фольксдойче, немка по национальности.

— А муж? А дочь? С тех пор как вышли замуж за еврея, вы и для соседей еврейка.

Услышав плач Клавы, визгливо дребезжащий, Анна Петровна рванула в детскую. Дочку схватила в охапку вместе с байковым одеялом и в растерянности села на табуретку.

— Обыск? У нас нет ничего запрещенного!

Унтерштурмфюрер Гадлер осмотрел маленькую комнатушку с двумя кроватями, письменным столом и тумбочкой.

— Фрау Вербовская! Дело гораздо серьезнее, чем вы предполагаете.

— Мы ни в чем не виноваты!

— Вас мы и не ищем, фрау. Мы ищем вашего племянника.

— А что он натворил?

— Стрелял в нашего человека.

— Не может быть! — растерянно воскликнула Анна Петровна.

— Неделю назад. Но сначала мы не знали, кто стрелял. Потом выяснили — он!

— Откуда у него оружие?

— Вот это, позвольте, и нам любопытно узнать, — странно улыбнулся унтерштурмфюрер Гадлер.

— Ваш человек убит?

— Ранен. Но не смертельно. Где племянник?

— Сбежал из дома. Куда? Понятия не имею.

— И я понятия не имею! — пискнула Клава.

— Что ж. — Немец расстегнул кобуру с пистолетом. — Новый порядок, фрау Вербовская! Учитесь жить по иным понятиям. Дочку получите в обмен на племянника.

— Что?

Он обернулся к солдатам.

— Бауэр! Взять!

Клаву вырвали из рук матери и потащили к двери.

— Так ты будешь слушать?

Да, он будет слушать. А как же иначе?

Колька отвел вихры со лба. Состроил на лице гримасу заинтересованности. Он, вероятно, достиг желаемого эффекта. По крайней мере угрюмый дядька-полицейский, глядя на его сдвинутые к переносице белесые брови, должен был остаться довольным — мол, расположил к себе непоседливого собеседника, выдающего себя за фольксдойча.

На самом деле, Колька по-прежнему пребывал далеко от него, в соседней деревне, у немецкой полевой кухни. Повар попался добреньким. Угостил обедом. Разве откажешься от дармовщины, к тому же на голодный желудок?

Колька уплетал кашу, вкручивал немцам байки о том, что он якобы фольксдойч, потерявший родителей во время бомбежки. Теперь вот ищет их, да сыскать не может. Расжалобил сентиментальных мужиков, разжился у них краюхой хлеба. И за общим разговором не приметил, что за ним наблюдает полицейский. Когда парнишка попрощался с хлебосольными солдатами и вышел на дорогу, ведущую к Володе в деревню, его и задержали "на предмет выяснения личности".

Федор Рвачев привел его, упирающегося, в свою избу. Усадил за стол, налил полную миску щей. Поведение полицейского не вязалось с теми представлениями, какие были у Кольки. И он счел, что перед ним какой-то хитроман, который готовит скрытую ловушку. Стоит признать в нем еврея, и — каюк! Поэтому Колька избрал самый правильный, как считал, способ обороны — притворился малость придурковатым. Отвечал невпопад, не к месту хихикал, таращил глаза. И пребывал в уверенности, что в расставленные сети не попадет. Если бы он знал, что судьба свела его с партизанским связником, пошедшим в полицаи по приказу подполья! Но он этого не знал и валял дурака, притворяясь не тем, кем был в действительности.

— Выходит, ты немец по национальности? — спрашивал Федор Рвачев.

— По национальности — немец, а по духу русский. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.

— Уже вынюхал? А вот нос у тебя, щучья ты голова, не нашего раскроя.

— Я не щучья голова!

— Чем здесь пахнет, мне известно с детства.

— И мне, я не чужой.

— А чего тогда рыщешь по округе? Что высматриваешь?

— Широка страна моя родная. Что в ней высмотришь? Много в ней лесов, полей и рек.

— Почему же поперся к немецкой полевой кухне? В расположение воинской части?

— Маму с папой ищу, а они — немцы. Вот немцев увидел — и поперся к ним. Родители, говорю, потерялись…

— Как так потерялись? Взрослые, поди?

— Само собой, взрослые. Мама с папой детьми быть не могут. Пора знать.

Полицейский досадливо крякнул.

— Не пудри мне мозги, щучья голова! — Федор Рвачев провел пальцами по клеенке. — Расскажи с подробностями, как потерялись родители.

— Какие подробности? Потерялись — и все!

— Подробности! — разозлился полицейский. — Где потерялись?

— Да нигде! У самого леса. Там, где железнодорожная станция. И цистерны с бензином.

— А кто тебе сказал, что в цистернах бензин?

— Ну, даете, дядя! Там же запах такой — невпротык!

— Вот-вот, я же говорю: нос у тебя не нашего раскроя. А что вы делали в лесу? Партизан искали?

— Никого мы не искали. Ночевали, и все тут!

— Хорошо, ночевали. А утром проснулись — и разбежались?

— Не утром. А еще ночью. Ночью налетели наши самолеты…

— Какие — "наши"?

— Сам знаешь, какие. Словом, налетели, и пошло-поехало… бомбежка и все такое…

— С тех пор и разыскиваешь родителей?

— Ага.

— А не помнишь, когда это произошло: "бомбежка и все такое"?

Колька не уловил подвоха.

— Как не помнить? — почесал затылок, припоминая.

— Врать ты мастак, щучья голова. Не было у нас никаких бомбежек.

— Как не было, когда было, — растерялся Колька.

Ох и всыпал бы Федор Рвачев этому пацану! Но больно уж нужен он. Благодаря его знанию немецкого языка, появляется реальный шанс сунуть фольксдойча переводчиком в созданную фашистами сельскохозяйственную комендатуру, которая, как полагали в отряде, ведет какую-то таинственную деятельность под прикрытием своей мирной вывески.

Полицейский встал из-за стола, прошелся по скрипучим половицам.

— Слушай, пацан! Не было еще такого случая, чтобы родители от детей бегали. Где тебя потеряли, туда и вернутся. Так что сиди здесь и не рыпайся. А чтобы не зря хлеб наш ел, мы тебе работенку подыщем.

— Нет! — заартачился Колька.

— И зарплату положим.

— Оставьте меня в покое!

— Хорошо, тогда засадим в кутузку. И будешь там куковать в ожидании родителей. Дошло?

До Кольки дошло.

— А работа не пыльная? — спросил он, сдаваясь.

— Самая то! Шпрехать с немцами в комендатуре и нам их шпреханье переводить. По рукам?

— По рукам.

— Стой! Тебе говорят! Куда побег?

— Не побег я никуда, — напряженным голосом ответил Володя подступающему к нему мальчишке, лет пятнадцати, косматому, в длинном до пят сером плаще, перетянутом в талии веревкой, с зажатой в кулаке лимонкой.

Еще несколько минут назад он спал, подложив котомку под голову. Сон его был по-звериному чуток, и стоило возле ночлега появиться незнакомцу, как Володя вскочил на ноги. Он готов был дать стрекача, но незваный гость замахнулся на него гранатой.

— Что у тебя там? — спросил угрожающе, показывая на котомку.

— Пара белья! А кто ты вообще такой, чтобы тебе докладывать?

— Я Виктор — грабитель с большой дороги. Показывай, что у тебя!

— А это ты видел?! — Володя выхватил из кармана холщовых штанов "вальтер", обмененный у Кольки на мамин наган.

— О-о-о! — растерялся Виктор и, сделав шаг вправо, спрятался за деревом. — И ты, как я вижу, грабитель.

— Но с другой дороги.

— Тогда давай разойдемся.

— Не балуй! — сказал Володя, обошел прикрывающее мальчишку дерево. — Положь гранату.

— Нельзя. Взорвется.

— Положь. Если раньше не взорвалась, то и сейчас не взорвется.

— А зачем она тебе?

— Для коллекции.