Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

— А с чем я останусь?

— С носом!

— Дурак ты!

— Сам дурак!

— В этот раз твоя правда, — согласно кивнул Виктор, бросил гранату на землю, меж тополиных корней. И как ни в чем не бывало, спросил: — Шамать нечего?

Володя поднял лимонку и по весу ее убедился: ненастоящая.

Виктор поспешил с объяснениями.

— Я ее смастерил самолично. Из папье-маше.

— Кружок — "Умелые руки"?

— Какой кружок? Я художник, понимаешь? Брожу — заказы нахожу. Немцам пишу портреты. За жратву. Крестьянам — русалок. А гранату сделал на всякий пожарный случай. Для самообороны.

— А если поймают с ней?

— Не расстреляют. Игрушка!

— Ну, тогда угощайся, пока жив.

Володя присел на пенек. Развязал котомку. Вытащил ломоть хлеба, пять печеных картошек, две луковицы.

Виктор радостно потер ладони. Разложил плащ на земле, словно скатерть.

— Налетай — подешевело, было рубль — стало два. — С хрустом погрузил зубы в сочную луковицу — не поморщился, закусил картошкой. — Пойдешь со мной?

— А откуда ты и куда?

— Из детдома. Немцы нас на улицу повыгоняли. Вот и тащусь, куда ноги смотрят.

— А родители? Померли? Или — что?

— "Или — что…" — отшутился Виктор. — Я подкидыш… — И гнусаво затянул: — Я не мамин, я не папин, я на улице родился, меня курочка снесла…

— С тобой не соскучишься.

Виктор тут же подхватил:

— А вдвоем еще веселей на большой дороге.

— У меня своя дорога. В Шандрыголову.

— Куда? — недопонял Виктор.

— Село такое. Шандрыголова. Там кумовья тетки моей Феодосии Павловны проживают. Перебьюсь у них, а там и за линию фронта подамся.

— Без опознавательной фотки тебя и наши за своего не примут.

— Чего?

— А вот чего! Как тебя звать-величать?

— Володя Гарновский.

— Сейчас тебе будет "аусвайс". — Виктор вытащил из-за пазухи стопку нарезанных листов плотной бумаги и карандаш. — Гляди-ка сюда! — показал палец над головой. — Позируй! Не знаешь, что это такое позировать? Тогда просто замри. Это одно и то же. — И эскизно набросал рисунок, внизу подписав: "Здесь изображен Володя Гарновский из деревни Шандрыголова. Прошу любить и жаловать".

Володя с удивлением присвистнул, разглядывая свой портрет, воссозданный за считаные минуты.

— Где ты так наловчился?

— Нигде! Я просто-напросто вундеркинд.

— Не лопочи мне по-немецки, я не Колька, мой кореш из Славянска, чтобы шпрехать по-ихнему.

— Ну, как тебе объяснить? "Кинд" — это ребенок. А "вундер" — это особо одаренный.

— Вот сказанул! Какой из тебя ребенок, когда ты старше меня?

— Да, с тобой не поговоришь…

— А ты не придуривайся.

— Постараюсь, но трудно это на пути в Шандрыголову.

— Почему?

— Потому что — потому! Дурацкое какое-то название.

— Так ты со мной?

— Я с тобой. Иначе ты где-то заблудишься.

— Имя?

— Колька. Извините, Николай, — поправился мальчик и без смущения взглянул в глаза сидящего за столом зондерфюрера Клейна — начальника сельскохозяйственной комендатуры — розовощекого немца с мясистым носом, голым шишковатым черепом и давним шрамом на верхней губе, напоминающей заячью.

— Отчество?

— Вильгельмович.

— Фамилия?

— Розенберг, — напропалую врал Колька, сознавая, что его берлинский выговор производит впечатление.

— По национальности — немец?

— Фольксдойч.

— Это то же самое.

— Согласен.

— Родителей потерял? — продолжал допытываться гестаповец.

— Стало быть, потерял. Но с вашей помощью найду.

— Непременно! — пообещал зондерфюрер Клейн и посмотрел на Кольку поверх очков, став на какую-то секунду похожим на добродушного дедушку. — Благодарю за толковые ответы.

— Благодарю за толковые вопросы! Можно идти? — Колька вскочил со стула, руки по швам, носки врозь.

— Погоди. Твои данные пошлем на проверку. А сейчас… Сейчас слушай и запоминай. Мне нужен посредник-переводчик. Между мной и вашими крестьянами. Ты им и будешь. Согласен? — Зондерфюрер Клейн в ожидании ответа пошарил в полупустой пачке, лежащей на столе, у пепельницы, вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Как прикажете…

— Слушай и запоминай дальше. Ты будешь сопровождать меня в поездках, — часто затягиваясь, говорил немец. — Будешь посредником: я — крестьяне — ты. Перевод должен быть предельно точным. Иначе… Учти, мы умеем не только благодарить, но и наказывать. Поэтому работать придется… э-э, как это у вас говорят? Спустя рукава?

— Засучив рукава, — поправил Колька.

— Вот-вот, так и будешь работать. А сейчас… Сейчас иди — устраивайся.

В яру было покойно и сыро. Запахи жухлой травы и прелых сучьев поднимались вверх с сизоватым дымком костра, щекотали ноздри.

— Будем укладываться? — Володя вопросительно взглянул на Виктора.

— Ложись, дави медведя. А я еще покемарю у огонька.

Он подобрал по-турецки ноги. Вытащил из-за пазухи сигарету, воткнул в рот и, выпятив губы, чтобы не опалить бровей и ресниц, потянулся к огню.

— И чего это ты, как говорит мой друг Колька, за собственные деньги портишь свое здоровье? — спросил Володя.

— Э, здоровье! — Виктор сплюнул в костер и прислушался к шипению слюны. — К чему нам здоровье, когда жизни нет?

— Зря ты так.

— А по-другому, малец, нельзя! Жизнь — копейка, медный грош, дальше смерти не уйдешь. Думаешь, кто-то ценит твою жизнь? Немцы нас всех на большую дорогу выгнали. Пришли, заняли наш детдом, и сказали: "Вон, шантрапа!" Сколько теперь таких, как мы? Тысячи! И каждый не мамин, не папин. Черт знает — чей! Живет, как собака. И помирает, как собака. Какая в ней цена после этого — в жизни?

— Глупости все это.

— Сам дурак! — нехотя буркнул Виктор, выволок прутиком из-под раскаленных угольев печеную картошку. Покатал ее, обжигающую кожу, в ладонях. — Хочешь?

— Сам рубай.

— Позавидуешь тебе, малец. — Виктор аккуратно снимал сморщенную кожуру. — Я нажраться никак не могу, а ты…

— Я не голоден.

— Почему так? Никогда ты не голоден.

— Откуда я знаю?

— А я знаю, малец. Я, брат, через такую голодуху прошел, что, кажется, никогда не наемся.

— Я не отбираю. Ешь. — Володя подобрался к костру, чтобы было теплее. — Я не о жрачке думаю, о наших, чтобы они побыстрей накостыляли немакам и вернулись назад.

— Без нашей помощи не вернутся.

— Ишь ты, заговорил… Сам перед немаками пресмыкаешься. Морды их малюешь за кусок хлеба. А передо мной выпендриваешься, будто весь из себя партизан!

— Что? — Виктор тяжело заворочал языком. — Знаешь, что бывает за такие слова? Флясну по черепу — расколется!

— Не пугай! — словно незримая пружина подбросила Володю. Мгновение — и он на ногах. Кулаки сжаты и прикрывают челюсть и живот.

— Сядь, боксер. Не петушись, — пошел на мировую Виктор.

— А чего ты?

— Того!.. Тебе не понять — чего!

— Не мудри. Я не дурее тебя.

— Тогда слушай, и чтобы — молчок, — Виктор приложил палец к губам. — Да, я малюю фашистов. Да, заколачиваю на пропитание таким образом. Но это внешние приметы моей босяцкой жизни. А нутряные не для чужих глаз.

— Закрыть глаза? — насмешливо бросил Володя.

— Зачем же? Смотри. — Виктор вытащил из кармана лимонку из папье-маше. — А это ты видел?

— Пустышку твою? — Володя поиграл "Вальтером", демонстрируя свое превосходство над безоружным спутником.

— Эх, — вздохнул Виктор. — Глаза есть, да не тому достались. Лимонка моя совсем не пустышка. Соображай.

Виктор высвободил колпачок гранаты. Выбил на ладонь моток папиросной бумаги, плотно накрученный на деревянный стерженек.

— Тайник? — догадался Володя.

— Это покруче любого динамита будет, — с усмешкой сказал Виктор. — А ты мне пистолетиком хвастаешься.

— Покажи, что там…

— Там фашистские секреты! Вот что там! Думаешь, я — мастер моментального портрета — только заради пропитания рисую фашистские рожи? Выкуси и подвинься! Для меня это пропуск в их местонахождение. Вот и зарисовываю, что и где у них расположено.