Михаил Аношкин - Рубежи
— Держи, Петьша, хвост трубой. А поправишься, поедем на Плесо окуней ловить.
— Поедем, — согласился Петька, улыбаясь. Тете Анюте Бессонов предложил:
— Ты ужо, Спиридоновна, заходь, коль что надо подпаять али починить. Сделаю.
Улочка жила своей размеренной жизнью. В теплые задумчивые вечера, управившись с домашними заботами, выходили мужики и бабы за ворота, рассаживались на лавочке возле чьего-нибудь дома. Кому не хватало места, приносил табуретку. Плели всякие разговоры про житье-бытье. А мы, мальчишки, мостились возле ног взрослых. Чего здесь не наслушаешься! Китайцы воюют с японцами, полыхает война в Абиссинии. Собираются отменить карточки на хлеб. Отец ездил на Уралмаш и встретился там с земляками-кыштымцами.
Любили мы свою улочку. Она и сейчас мало изменилась, разве что у каждого дома появились деревья.
8Школа, в которой я учился, была семилетней. Пролетели годы, вступал в права июнь тридцать седьмого. Мои сверстники встревожились: что делать дальше? Терзал этот вопрос и меня. Бабушка высказалась определенно и без колебаний:
— Семь годков побегал в школу? Мно-о-ого! Отец твой всего две зимы ходил, а живет. И не хуже других. Да у нас в роду таких грамотеев, как ты, сроду не бывало. Робить, Минь, надо, на хлебушко зарабатывать. Отец-то в твои годы коногоном был…
Мать своих суждений не высказывала — чего-то выжидала.
Отец сразу стал ярым сторонником продолжения моей учебы. Он так и заявил:
— Ты, маманя, в дело не встревай. Не требуется. Твоя колокольня шибко низкая, дальше конюшни с нее ничего не проглядывается. Ныне время такое — учиться. Две зимы я в школу бегал, это верно, а, думаешь, не жалел, что больше не дали? Еще как жалел!
Я настроился на учебу.
Была у меня заветная думка. Возможно, появилась она после того случая, когда отец вдруг решил искать золото. Оно в наших краях водилось. Знакомые мужики летом намывали в речном песке крупиночку за крупиночкой — до кисета. Тогда существовали торгсины — магазины по торговле с иностранцами. За золото в них можно было купить что угодно. У отца, видимо, деньжата повывелись, вот и сколотил он лоток, двухколесную ручную таратайку и двинул за речку Егозу. Взял с собой и меня. Половину отпуска убил на старательство и ни песчинки не намыл. Перебрался на другую речку — Сугомак, поближе к своему покосу, но и тут не подфартило. Позднее сокрушался:
— Ить простое дело — уметь находить богатимые места. Другие-то находят. А вот умения нет, темный я человек. Вот где коряга-раскоряга закопана.
Может быть, именно тогда возникло у меня желание стать геологом. Но скорее всего эта мысль родилась раньше, во время лесных скитаний и ночевок у костра, а отцовское «старательство» только подтолкнуло к принятию решения. Геологический техникум был в Миассе. Я написал туда, и мне выслали условия приема.
Как-то отец, вернувшись с работы и пообедав, прилег по обыкновению на кровать и закурил «пушку». Мать строчила на швейной машинке. Бабушка с моей сестренкой куда-то ушли. Меня тогда перевели из детской библиотеки во взрослую и посоветовали для начала прочитать Жюля Верна «Таинственный остров». Я им увлекся и позабыл, что на носу выпускные испытания (так тогда экзамены называли).
Отец докурил папиросу и спросил:
— И куда ты, грамотей, метишь теперь?
Я нехотя оторвался от книжки.
— А что?
— Интересуюсь знать.
— Пойду учиться на геолога.
— На кого, на кого? — остановила машину мать.
— На геолога.
— Это гдей-то так учат?
— В Миассе.
У матери и шитье выпало из рук. Она сердито выговорила:
— Еще чего выдумал? Ты чё молчишь-то, отец? Скажи.
— А чё говорить?
— В Миасс, вишь, собрался. А жить-то где будешь?
— В общежитии.
— Нет, ты только послушай, ты только погляди на него. Да ты ведь пуговицу пришить не умеешь, а туда же — в общежитие. Кто за тобой ходить будет? А кормить?
— Сам, — упрямился я.
— Отец, ну скажи ты ему! Ведь пропадет он там, в Миассе-то.
Отец сел и почесал затылок. Профессия геолога ему определенно нравилась, но и матери перечить он не хотел. Потому что и сам не был уверен, готов ли я к самостоятельной жизни.
— Сын, а ежели в десятилетку?
У нас было две десятилетки: одна в Верхнем, другая в Нижнем Кыштыме.
— Пап, но после десятилетки никакой специальности. А в институт можно не попасть. Тогда что?
— Мда, — растерянно покачал головой отец. — А что, мать, может отпустим?
— И слышать не хочу. Не пущу!
Вечером вернулась бабушка и решительно поддержала мать — выучился, пора и на хлебушко зарабатывать. Отец помалкивал — один против двух. И оказался я на распутье.
Перед последним испытанием классная руководительница привела к нам мужчину лет тридцати в полувоенной форме. Он представился:
— Зовут меня Георгием Романовичем. Я военрук из педтехникума. Знаю — раздумываете сейчас, куда пойти после семилетки. Мой совет — в педагоги.
Мы загалдели: подумаешь — в педагоги! Невидаль какая!
— А вы не усмехайтесь! Великое дело — быть педагогом! Не было бы их, кем бы вы стали?
Педагогический техникум открыли в Кыштыме пять или шесть лет назад. Готовил он преподавателей немецкого языка для семилетних школ. У меня с немецким возникли большие нелады, хотя вела этот предмет замечательная учительница, жена врача Сергеева. Она часто сокрушалась, почему я не проявляю прилежания к изучению языка. Можно же будет потом читать в подлинниках произведения Маркса и Гете! Но и мои друзья дружно не проявляли этого прилежания и, как потом убедились, совершенно напрасно. По этой причине мы и не хотели поступать в педагогический техникум. Георгий Романович, видимо, понял наши мысли, потому пояснил:
— Новость, хлопцы, такая: не будем больше преподавателей немецкого языка готовить.
— А кого же?
— Учителей начальных классов. Полная смена профиля.
Это был уже другой разговор. Условились так: пару деньков поразмышляем, посоветуемся с родителями. И кто решится идти в педтехникум, тот явится туда, к Георгию Романовичу Мокрушину.
Когда я рассказал отцу, он сразу ухватился за эту мысль:
— А что, сын, неплохо! Как ты, мать, считаешь?
Она против этого варианта не возражала. Даже бабушка одобрила, когда узнала, что в педтехникуме будут платить стипендию.
— Гляди-ко, — удивилась она. — Ты будешь книжечки почитывать, а тебе за это денежки пойдут?
— Стипендия.
— Не слыхивала. И много?
Я сказал. Бабушка в задумчивости долго качала головой. Может, внук что-то путает? В молодости она и думать об учебе не могла, родители и заикаться об этом не велели: без грамоты прокуликает свой бабий век, пусть лучше в жены готовится. А за учение еще и платить полагалось. Нет уж, лучше с куклами возиться. А тут как-то чудно получается: учись и получай денежки.
Лето пролетело быстро. Первого сентября собрались возле педтехникума. Теперь у него новое название: педагогическое училище. Оно занимало двухэтажное из красного кирпича здание на берегу речушки. До революции здесь размещалась женская гимназия.
Парней среди нас было мало. Полное засилье девушек. Почему-то с некоторых пор учительскую профессию стали считать женской.
Держались обособленными группками. Приехавшие из Тютняр грудились в одном месте, из Уфалея — в другом, из Каслей — в третьем. Да и кыштымцы не были монолитными: держались кучками по школам, из которых пришли.
Из нашей семилетки в педучилище поступило человек двадцать. Парней всего пять. Сначала мы стояли вчетвером — Колька Назаров, Васька Силаев, я и еще один, который вскоре учиться бросил.
К нам присоединились ребята из Тютняр и из других кыштымских школ. Перезнакомились быстро. Последним подошел паренек среднего роста, кряжистый такой, с правильными чертами лица Кто-то потом сказал — у него римский профиль. Он уверенно протянул руку Назарову, поскольку тот стоял ближе и представился:
— Меня зовут Иваном Ивановым. Давайте знакомиться, нас здесь мало.
Было в нем что-то такое, что сразу вызывало симпатию. Ненавязчивая уверенность? Крестьянская обстоятельность? Он как только представился, тут же отодвинулся в сторонку и больше не проронил ни слова.
Нас распределили по группам, их на первом курсе оказалось четыре. Каждая имела свой код по алфавиту — «А», «Б», «В», «Г». Мы попали в группу «А», Иванов и тютнярские парни — в «Б». На две других парней не хватило.
Русский язык и литературу в группе, где учился Иванов, преподавала Маргарита Федоровна Менщикова. Она была роста маленького, а толщины необъятной, как кубышечка. Лицо приветливое, по-матерински доброе, а карие глаза — такие лучистые и теплые.
У нас литературу вела другая учительница. Нашей группе на литераторов не везло все три года. Они менялись часто, мы и запоминать не успевали. Все они были какие-то бесцветные и своей бездарностью сильно смахивали друг на друга.
