Милош Крно - Лавина
Он отошел на тротуар. По улице шла группа молодых людей, человек десять. Два солдата в гражданских шапках несли за спинами винтовки. В свете луны он видел их лица: солдаты были молодые, не старше двадцати лет. Высокий, худой парень, заметив глядящего на них Блашковича, подошел и плюнул в него.
— Ну, что; недорезанный коллаборационист? — закричал он и с хохотом побежал догонять товарищей. — Двигайте, чтобы он нас не схватил…
Блашкович опустил глаза и потащился дальше. Он не возмутился, только подумал, почему эти молодые люди такие дерзкие. Какой же он недорезанный коллаборационист? Сопляк, а еще плюется. Хорошо, что не в лицо ему. Издевается над старым человеком.
Только когда он дошел до ворот, из-под которых в нос ударил знакомый, приятный запах навозной жижи, ему вдруг пришло в голову: ведь доктор говорил о партизанах!
Он открыл было рот, но слова застряли в горле. Впервые в жизни он почувствовал, как по его спине побежали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота, челюсть задрожала, а потом отвисла. Со страхом в душе, стиснувшим его горло, он подумал: «А что, если это были партизаны?»
6
— Тетя, не называйте меня барышней, — рассмеялась Мариенка Захарова, повязывая белый фартук. — Зовите меня так же, как и прежде…
— Прежде, прежде, — вздохнула старая Валкова. Она вынула из корзиночки большую луковицу и принялась ее резать. — А что скажут папа? Как они тогда разгневались…
Мариенка провела рукой по длинным темным волосам. Лицо ее было красивым, но удивительно бледным. Под узкими бровями чернели грустные глаза.
«Раньше она была веселее», — подумала Валкова и принялась расспрашивать:
— И когда же вы наконец получите этот аттестат зрелости, или как его там?
— Правильно, тетя, аттестат зрелости. Через три недели.
— Ну, слава богу, по крайней мере не будете все время читать эти книжки.
— Но я буду, тетя, еще учиться. Хочу поехать в Братиславу, к новым людям.
Валкова кивнула головой.
— Так ведь папа… — начала было она, но Мариенка перебила ее:
— Он хотел бы выдать меня замуж, я знаю. Но я, тетя, ни за что…
— Они упрямцы, уж если что задумают… Как для них выгодно, так и сделают. А к покойной матушке как они относились! Бедняжка…
Глаза Мариенки загорелись.
— Нет, — сказала она тихо, — я выйду за того, за кого захочу.
— Ну, а с этим Янко Приесолом папаша вам запретили встречаться? — продолжала Валкова.
Мариенка покраснела и опустила глаза.
— Да, но тогда я была еще ребенком, — бросила она, отвернувшись, потом взяла с полки солонку. — Вы уже посолили суп, тетя?
Мариенка сама удивилась, каким спокойным голосом ответила она Валковой. Сколько горьких слез пришлось пролить ей по этому поводу! Как жестоко обошелся отец с ее первой любовью! Нет, этого она никогда не забудет.
Когда она попросила отца помочь Янко выбраться из тюрьмы, он сделал это лишь при одном условии: она не должна была больше встречаться с ним и не смела ничего ему объяснить. И она покорно подчинилась воле отца. Потом Янко стал обходить ее, затем ушел в армию, а с тех пор как он отправился на фронт, она о нем ничего не слыхала.
«Нет у меня цели в жизни», — подумала она, и глаза ее увлажнились.
Грусть оставила в душе девушки горячие чувства к людям, желание жить для них, но с Янко все было покончено. Прежние чувства в сердце догорели, их место заняло скрываемое, но упорное сопротивление отцу. Это сопротивление усиливалось, выходило из берегов, как горный поток весной. Только страх перед отцом сдерживал ее, да еще мысль, что этот человек все-таки ее отец.
— Сколько вашей матушке пришлось поплакать! — вздохнула Валкова. Ее воскового цвета лицо было все изборождено глубокими морщинами.
Раздался звонок, и Валкова вскочила с места.
— Это папаша требуют черный кофе… Вот он, — подала она ей розовую чашку с золотой каймой, а когда Мариенка взяла два куска сахару, Валкова перепугалась: — Нет, только полкусочка, а то они рассердятся, что мы очень много расходуем.
Мариенка нахмурилась, вспомнив, как недавно отец выговаривал мачехе за то, что она тратит слишком много сахару. Смешно. Денег у него куры не клюют, а скряжничает на каждом шагу.
Она прошла через холодные сени с каменным полом и постучалась в двери отцовского кабинета. Когда послышалось сердитое «можно», она вошла и поставила чашку на письменный стол, за которым сидел отец.
— Подожди, — сказал он, посмотрев на нее из-под бровей, и деланно улыбнулся. — Вечно ты убегаешь. А я хочу с тобой спокойно поговорить.
— О чем? — спросила Мариенка и тихо прикрыла двери. Голос ее прозвучал довольно сдержанно. В нем чувствовался страх, который на место любви ставил в отношении дочери к отцу чисто внешнее послушание.
Ондрей Захар отпил кофе, поднялся и развел руками.
— Не знаю, что ты имеешь против этого Сокола, — сказал он. — Конечно, не так уж он молод, но ведь и не стар еще. Семнадцать лет разницы — это в самый раз. А кроме того, он интеллигентный, способный человек.
— Но, папа…
— Слушай, Мариенка, когда отец торопил меня жениться, он сказал только одно: сына жени, когда хочешь, а дочь выдай замуж, когда можешь. Ну и пришлось мне жениться… Подожди, подожди… Сердился я на него так же, как и ты на меня, я это понимаю, но потом я понял, что он был прав. Родители лучше знают, что надо детям. Так уж устроена жизнь на этом свете.
Он погладил Мариенку по длинным волосам, окинул ее испытующим взглядом, и она показалась ему покорной. Такой же, какой была ее мать. Только вот не смотрит ему в глаза.
— Это будет для тебя самая лучшая партия, — продолжал он. — Хороший получится из него муж, солидный…
Сердце девушки замерло от ужаса, но только на мгновение. Собрав все силы, она пожала плечами:
— Но я его не люблю.
Ондрей оперся рукой о край стола и втянул голову в плечи:
— Оставь! Ведь счастливый брак — это дело рассудка, ну и, — он устремил взгляд в побеленный потолок, — привычки. Привыкнешь к нему, и баста.
— Но ведь я хотела бы сначала окончить университет, — вырвалось у Мариенки. В ее глазах появились слезы.
— Перестань, перестань, — потерял терпение отец, поняв, что добрым словом ничего не добьешься. — Обручишься, и баста. Я человек опытный, знаю, как тебе лучше… Устроим вам детскую и гостиную… Ну, подумай, скажем, до завтра.
Марпенка опустила голову и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Она не слышала, как отец прокричал ей вслед:
— Он нам нужен. Я так решил, и баста!
Ондрей сел на стул и покачал головой. Откуда у нее все это берется? Но он не поддастся. Она должна его послушаться, а как же иначе? Он выдаст дочь замуж, ему нужен управляющий на фабрике. Эрвин для этого не годится, а сам он хотел бы уже отдохнуть, Эрвин закончит свое образование через два года. Потом хорошо бы ему пройти практику у какого-нибудь адвоката, это, пожалуй, выбило бы у него из головы мечты о поэзии, которые так злят Ондрея. Его сын, сын фабриканта, и вдруг пишет стишки. А ведь уже не сопляк. С такими увлечениями он может стать только перекати-полем. Ну а Пуцик? Этот всего лишь щеголь. Что он может усовершенствовать на фабрике? Надо раздобыть для него теплое местечко, протолкнуть на государственную службу. Там он и ему пригодится. На фабрике же нужен практичный человек, такой, как Людо Сокол.
Из календаря, стоявшего на письменном столе, он вырвал листок, на котором рядом с датой 25 апреля карандашом была сделана пометка: «Мой день рождения». Он сердито смял листок, хотя было еще только утро двадцать пятого, и бросил его в корзину. Допив кофе, он вынул из ящика стола зеркальце.
«Какой я уже седой! — подумал он, глядя на свои как бы присыпанные мукой усики, морщины на лбу и мешки под глазами, какие бывают у стариков. — Мне всего пятьдесят лет, а я уже состарился».
Потом он вспомнил, как прогнал жену, когда та пришла спросить, не следует ли позвать гостей, чтобы отпраздновать его день рождения. Конечно, он заслуживает того, чтобы в его честь было устроено торжество, ведь это он превратил захудалую кожемятню в солидное предприятие, фабрику. Он состоит в десяти правлениях. Он сколотил колоссальное состояние. Но зачем праздновать? Празднование связано с расходами, а он придерживался строгого финансового режима, ни гроша не тратил просто так. «Геллер к геллеру — получится крона». Такие настойчиво пропагандируемые Ондреем девизы, как летучие мыши, кружили в старых стенах Захарова дома.
Ондрей был убежден в том, что великие дела складываются из мелких, а миллионы из геллеров, а потому держал в ежовых рукавицах всю свою семью. Его супруге Этельке с трудом удалось уговорить мужа, чтобы он послал Пуцика в Цюрих, подальше от военной заварухи. Его сын Эрвин, учившийся в Братиславе, также тратил большие деньги, а кроме того, выклянчил еще пять тысяч, чтобы за свой счет издать стихи, не находившие покупателей.
