Милош Крно - Лавина
Глаза доктора Главача сияли. Он оглядел комнату, заставленную мебелью из разных гарнитуров. Его взгляд как бы говорил: эта столовая станет свидетелем необычайных, поистине исторических событий. Энтузиазм, который зажег в его душе визит депутата Жабки, не покидал доктора всю неделю. Сначала он хотел созвать этих людей в своем коттедже в тот же вечер, но сразу же вошел в роль конспиратора и понял, что если бы к нему пришли эти господа, в отношении которых у него были серьезные намерения, то это могло бы показаться подозрительным. Светлый коттедж не был, по его мнению, тем таинственным местом, откуда протянутся нити будущей подпольной работы. Поэтому доктор решил, что проведет собрание через неделю, причем сделает это у владельца лесопилки Газдика, который еще недавно был функционером местной организации ГСЛС.
— Друзья, — самоуверенно начал он, живо жестикулируя, — мы собрались, поскольку наступил важный момент. Мы должны потолковать…
Газдик вздрогнул, как будто гром грянул с ясного неба. Он хотел что-то сказать, но доктор заставил его замолчать, сделав решительный жест указательным пальцем правой руки.
— Да, наступил важный момент. Дела обстоят так: неоспоримым фактом является то, что фронт приближается. Уже появляются… — Он приложил палец к губам и прошептал: — Уже появляются и партизаны, причем прямо из России.
Когда до Газдика дошел смысл этих слов, ужас приковал его к дивану. Он готов был расплакаться и, тяжело дыша от страха, пробормотал:
— Неужели и у нас уже появились?
Врач кивнул головой:
— Да, появились и у нас… Только об этом, пожалуйста, пока ни слова… Ну а коммунисты не дремлют, создают революционный комитет, подпольный, само собой разумеется. Поэтому мы и должны что-то предпринять.
Нотариус облизал кончиком языка губы и, поскольку уже ранее говорил с доктором, охотно его поддержал:
— Надо бы нам что-нибудь сделать… Устроить сбор средств для партизан…
— Пан нотариус! — сразу же воскликнул Газдик. — Ты ведь знаешь, что я тебя уважаю и всегда последую твоему совету, но уж это… Нет, господа, меня вы в свои подполья не заманите. Ни за что на свете! У меня… у меня, — он начал заикаться, — своя лесопилка, сад, жена, Нет, нет, меня оставьте в покое!
Доктор стукнул кулаком по столу. Он покраснел как рак, его глаза заблестели.
— Этого я не ожидал! — воскликнул он и, ухмыльнувшись, продолжал: — Покой! Что ж, вы получите его… на виселице. Вы были глинковским функционером! Или вы уже забыли это? Надо искупать свою вину.
— А разве это грех? — удивился Газдик, и щеки его покраснели. Однако в душе он радовался, что перестал выполнять функцию экономического референта в ГСЛС. Не из страха перед будущим, а только потому, что претендовал на большее. Депутатом глинковцы его не сделали, ну и чихал он на них. Ведь если были политические партии, значит, должны же были в них состоять люди. За что ему обижаться на государство? Доски его шли хорошо…
— Коммунистов это не будет интересовать, — сердито рубил воздух рукой доктор. — Советую вам как друг. Вы или войдете в революционный комитет, или, по крайней мере, будете со мной встречаться и, если будет нужно, оказывать партизанам финансовую поддержку… Если мы не сядем с ними за один стол, — он намеренно преувеличил, — то они нас всех перевешают.
Газдик зажмурился. Ему показалось, что к нему движутся обросшие мужики, ободранные, с ружьями и ножами в руках. Старый Приесол показывает на него: фашист! Нет, он должен призадуматься, ведь коллаборационистам угрожают и из Лондона. Но какой же он коллаборационист? Ну, был он глинковским функционером, продавал доски, и в Германию продавал, но ведь это торговля, а не политика. Если бы он был депутатом, а то местный функционер — смехота… Ну ладно уж, он согласен, вот и нотариус постоянно повторяет: «Черт не дремлет». Еще в тридцать восьмом, когда была мобилизация, он боялся, что большевики придут республике на помощь, и повел себя разумно: принял обратно на работу коммуниста Сохора, как только его выпустили из тюрьмы. Он взял его, надеясь в душе, что Сохор будет защищать его перед русскими. С тех пор он забыл об осторожности. Да, в этом его ошибка. Живется ему, не сглазить бы, хорошо, но эти слова нотариуса «Черт не дремлет» следует все время помнить. Он должен проявить решительность.
Возможность отделаться деньгами от участия в этом докторском подполье пришлась ему по вкусу. Можно позволить себе время от времени сыграть с ним в преферанс.
Вот именно, чего бояться, какой в этом риск? За это его никто не упрекнет, даже сам декан [7].
Он ухватился обеими руками за эту вторую возможность, предложенную ему доктором, и с готовностью согласился:
— Ну, конечно, в денежной помощи я приму посильное участие, если это сделает и Захар. Ну, а со всем остальным надо бы нам, господа, еще подождать.
Толстяк Густо Блашкович, который делал вид, будто его все это не касается, будто речь идет только о Газдике, открыл свои водянистые глаза. Бесстрастным голосом, словно желая показать, что ему ни до чего нет дела, что все отшумит безболезненно, раз уж должно отшуметь, он посоветовал друзьям:
— И в самом деле, лучше всего подождать. Ну а с Захаром нам надо бы…
Доктор Главач вскочил с кресла и взволнованно воскликнул:
— Подождать? Чего вы собираетесь ждать? Когда русские появятся у вас на огороде? Когда вам дуло приставят к спине? Тогда вы пожелаете начать? — Он снова опустился в кресло и прибавил по-венгерски: — Most vagy sòha! [8] — Ему на язык попал табак из сигареты. Выплюнув его в носовой платок, он продолжал: — Венгров я ненавижу, по пословицы у них хорошие. Да, господа, дело обстоит так: сейчас или никогда!
Блашкович тоже начал рассуждать так же, как тогда, когда уничтожали республику и глинковцы спешили занять теплые местечки. Он занимал пост старосты до тридцать девятого года, хотя и не претендовал на эту высокую должность и был всего лишь подставным лицом Ондрея Захара и земельного магната Линцени. Ну а в Словацком государстве [9] он стал заместителем старосты.
Нет, ничего не изменится и в том случае, если придут русские. Блашкович даже не представлял, что в его однообразной жизни могут произойти какие-то изменения. Почему же он должен сейчас беспокоиться, почему?
Нотариус понял, что, как должностное лицо, он будет зависеть от государства. Он хорошо понял это, когда доктор Главач сказал, что, как врач и ничем не скомпрометировавший себя чехословак, он мог бы и не вести подпольную работу, но делает это только как патриот, а вот все другие должны были бы заняться ею в своих же собственных интересах.
— Все было бы хорошо, пан доктор, но ведь не можем мы сами создать этот революционный национальный комитет? Значит, мы должны действовать заодно с Газухой? Я думаю, что нам следует больше ориентироваться на наших людей в Лондоне, а на Россию не обращать внимания.
— Директивы у нас ясные, — сказал доктор, четко произнося слова по слогам, — надо идти вместе с коммунистами, ну а потом… А потом будут выборы, — махнул он рукой, — и так далее, и так далее. Что же касается меня, то я не побоялся бы и ориентации на Россию, — старательно повторил он высказывание Жабки.
Аргументы врача были вескими, и господа согласно закивали головами. Договорились, что Газдик и Блашкович выйдут из партии, а доктор с нотариусом попросятся к коммунистам в революционный национальный комитет. Кроме того, Главачу поручили поговорить с Ондреем Захаром, чтобы выяснить, могут ли они рассчитывать по крайней мере на какую-то финансовую помощь.
Разошлись поздно, в одиннадцать часов. Врач с нотариусом уходили улыбаясь. Газдик был несколько обеспокоен, но полностью смирился с предложенной формой подпольной деятельности. Только Блашкович грустил. Он едва волочил опухшие ноги, опираясь на палочку. Почему люди всегда его морочат? Почему постоянно кто-нибудь вмешивается в его жизнь? Почему он не может остаться на своем месте заместителя старосты и почему ему не хотят позволить потихоньку, безболезненно, раз уж до этого дошло, обменять партийный билет ГСЛС на билет аграрной партии или, если уж это необходимо, то и на билет коммунистической партии?
Он остался стоять посреди улицы, опершись на свою палочку, а из его горла вырвался жалостный стон. Что-то коснулось его колена. На внешние раздражители он реагировал обычно медленно, с опозданием. Так и теперь, сначала он зевнул, а уж потом посмотрел: у его ног вертела хвостом собака. Она пришла встречать его, хотя была уже старой, хромой на заднюю лапу и слепой на один глаз, Блашкович с жалостью посмотрел на нее, потом погладил по голове и прогнусавил:
— Не дают нам с тобой покоя…
Он отошел на тротуар. По улице шла группа молодых людей, человек десять. Два солдата в гражданских шапках несли за спинами винтовки. В свете луны он видел их лица: солдаты были молодые, не старше двадцати лет. Высокий, худой парень, заметив глядящего на них Блашковича, подошел и плюнул в него.
