Милош Крно - Лавина
Пашко махнул рукой и перешел на тротуар, который вел вдоль ровного ряда приземистых домов. Он возвращался со своего поля. У него была привычка каждое воскресенье обходить его, чтобы полюбоваться своим убогим достоянием. Он обеднел в последние годы перед войной, по уши погряз в долгах. Два поля он был вынужден продать, осталось у него каких-нибудь четыре моргена. Даже свинью он не мог прокормить, тем более что в прошлом году был неурожай, Пашковой пришлось зарезать половину кур. Хоть поле-то у него осталось, ведь продукты теперь дороги, а если Погорелую начнут бомбить, то и домишко его сгорит, и урожай погибнет. А люди всякое болтают. Ну, на это плевать, хуже то, что уже сейчас у него еле-еле душа в теле.
Пашко остановился у побеленного домика. Из открытого окна высунулось покрытое веснушками заросшее лицо со шрамом над верхней губой:
— Откуда ты?
— Да вот, был на поле, сосед, — вздохнул Пашко. Увидев на пиджаке крестьянина Грилуса две большие заплаты, разозлился: такой богач, а одет, как нищий, даже в воскресенье не оденется прилично, Скупой, как Захар.
Грилус высунулся из окна и прошептал ему на ухо:
— Ну, слышал? Что ты на это скажешь?
— А что я должен был слышать, а?
— Сын мой убежал из армии, наверное, в горы к этим партизанам.
На Пашко это почему-то не произвело впечатления, и он ответил:
— С кожевенной фабрики ушли ребята, и с лесопилки, это я слыхал… Да ведь все скоро кончится…
Грилус сверкнул глазами:
— Мне-то что, я на политику чихал! Только дома парень пригодился бы в хозяйстве, а он, болван, дал деру. Назло сделал…
— Ну, там-то ему лучше, чем в казармах, — сказал Пашко и, пробормотав «спокойной ночи», отправился дальше.
Пашко не любил Грилуса. Всей душой завидовал он ему, когда-то небогатому хозяину, который теперь тучнел, как откормленный гусь. Это Грилус купил у него оба поля под горой, завел себе лошадь и пару волов. Трижды в неделю у них варят мясо. Пашко злился, но не мог понять, откуда у него такое богатство.
В прошлом году Грилус вышел из глинковской «народной партии». Сказал, что она ему ничего не дала, что она и не думала о земельной реформе, на которую он так надеялся. Грилус, правда, никому, кроме своей жены, не сказал, как он разбогател, как стал таким важным хозяином, что в этом году на весенние работы нанял четырех человек, а кроме того, и батрака. Так вот, когда гардисты сгоняли евреев, к Грилусу обратился часовщик из города, сын покойного Бергмана, корчмаря из Погорелой, и попросил его, чтобы он хорошо припрятал сто пятьдесят карманных часов, что после войны он его за это отблагодарит. Бергмана угнали в Германию вместе с женой, и о часах никто ничего не знал.
Пашко уже открывал калитку во двор, когда из-за угла вышел высокий худой мужчина лет сорока, в зеленом охотничьем костюме. Это был Пудляк, бухгалтер с кожевенной фабрики.
— Хорошо, что я встретил вас, пан Пашко, — начал он с приветливой улыбкой на худом, продолговатом, с мелкими чертами лице. — Знаете что, зайдите-ка на минуточку ко мне, я хотел бы с вами поговорить по важному делу.
Они перешли на другую улицу, где за садом с двумя елями стояли дом Захара и кожевенная фабрика. Во дворе, во флигеле, где когда-то жили горничные, находилась холостяцкая комнатка Пудляка.
— Вот мы и дома, — обратился бухгалтер к Пашко, закрывая за собой дверь.
Современная дешевая мебель: кровать, ночной столик, стол, шкаф с зеркалом, умывальник, книжная полочка, старомодное кресло, три стула и железная печка, все безукоризненно чистое, — такова была скромная обстановка комнаты.
— Хорошо у вас здесь, — заметил Пашко, которому надоело выслушивать заверения Пудляка в том, как он его уважает за демократические убеждения.
— Скромно, без жены ведь, — улыбнулся Пудляк и вытащил из шкафа бутылку сливовицы и две рюмки. — Это чтобы не сидеть всухую.
Они чокнулись, опорожнили рюмки, и Пудляк снова их наполнил. Он припомнил, как к нему в эту комнатку зашел вчера вечером Ондрей Захар, и выругался про себя: «Чтоб его черти взяли!»
— Говорили вы с Газухой? — спросил Пудляк у Пашко.
— Ну да, был он у нас вчера. В какой-то комитет меня тащит.
— В революционный, — подсказал ему Пудляк.
— Да, против этих немцев.
— Ну а вы что? Согласились?
— А почему бы и нет?
Пудляк улыбнулся и покачал своей маленькой головкой.
— Ну смотрите, вам, может быть, и все равно, а я коммунист, и я с этим не согласен…
Пашко оторопел и выпучил на него глаза.
— Это насчет комитета?
Пудляк пожевал губами, нетерпеливо махнул рукой и начал торопливо объяснять:
— Нет, вы меня не поняли. Комитет должен быть, об этом и говорить нечего. Только вы знаете, кого хотят в него ввести? Что вы так смотрите? Ведь в него хотят ввести доктора и нотариуса…
Пашко заерзал на стуле и покачал головой:
— Ай-ай-ай, ну и что же? Фашистами они не были, пусть будут с нами, раз уж им так этого хочется.
— Нет, нет, это неправильно, пан Пашко, — убеждал его Пудляк. — До сих пор собирались только мы, коммунисты… Против вас у меня возражений нет, хотя вы и неорганизованный, но доктор? У вас на руках мозоли, а у него?
Пашко оставался невозмутимым. Он демонстративно уставился на руки Пудляка. У того мозолей тоже не было. Да и откуда им быть, если он орудует пером? Пашко собирался было рассердиться на него за то, что вот он говорит о мозолях, а у самого их нет, но вспомнил, что Пудляк — исключение, что он — коммунист. Коммунистов он знал хорошо, они собирались у него еще тогда, когда был в живых Марко Приесол, его зять. Да и потом собирались. И конечно же он не забыл, как они помогли ему, когда его хозяйство должно было пойти с молотка.
Пудляк заметил взгляд Пашко и, будто отгадав его мысли, потер слегка ладони и сказал:
— Мои руки тоже знают, что такое мозоли… Были они у меня в молодые годы… Ну скажите, зачем нам в комитете такие люди? — повысил он голос. Увидев, что и это не произвело на Пашко никакого впечатления, Пудляк принялся уверять его, что безгранично его уважает и доверяет ему. — Но другие товарищи к вам не так хорошо относятся, — сказал он и, увидев непонимающий взгляд Пашко, продолжал: — Хоть кто-нибудь из них шепнул вам, что Янко, ваш внук, находится в горах у партизан?
Это разозлило Пашко, ведь о возвращении Янко он не имел и представления, считая, что тот или пропал без вести, или погиб на фронте, или перешел к русским.
— Некоторые товарищи хотят заполучить в комитет и Захара вместе с Линцени. Понимаете? — вывел его из задумчивости Пудляк.
Пашко вспыхнул. Он покраснел как рак и со злостью стукнул кулаком по столу. Одним духом опрокинул рюмку сливовицы и закричал: — Как? — Судорожно стиснув руками бутылку, он уже потише процедил сквозь зубы: — Черт бы их побрал! Почему вы мне это сразу не сказали? Уж с Линцени-то я заседать не буду, это точно. Мы против них боролись, а теперь что? Милости просим, ясновельможный пан, в этот самый, в революционный комитет. Фу, позор! — сплюнул он на пол. — Нет, в этот комитет они меня не заполучат, чихал я на такое дело!
Пошатываясь, Пашко вышел во двор. Натянул на глаза шляпу. В душе он проклинал весь мир.
8
Когда-то жандармам в Погорелой легко было хватать коммунистов, потому что они были единственными, кто «бунтовал», «расклеивал антигосударственные листовки», «натравливал людей на немцев», «угрожал находившимся на государственной службе, верным своему народу словакам», как было написано в отчетах местного жандармского участка. Когда хотели забрать радиоприемники у «неблагонадежных элементов», село взбунтовалось, а отвечать пришлось коммунистам. На кожевенной фабрике состоялась забастовка — посадили коммуниста. Стоило гардисту вернуть свою форму, как виновных начали искать среди коммунистов: конечно же это коммунисты занимались большевистской пропагандой среди бедных гардистов.
Но постепенно обстановка в Погорелой изменилась. Местные коммунисты призывали людей мешать осуществлению планов глинковцев. Лекция глинковского депутата была сорвана, большой зал городского управления, где устраивались театральные представления и танцевальные вечера, оказался пустым. Комиссар Ондрейка организовал сбор вещей в фонд «зимней помощи» для фронта — результаты были плачевны. Скрепя сердце Ондрею Захару пришлось исправлять положение. Людей пугал призрак близких фронтов, и искры ненависти вспыхнули во многих сердцах. Многие начали роптать на режим. Нельзя уже было сажать в тюрьму одних коммунистов.
Две недели назад комитет коммунистической партии освободил двух своих членов: рабочего кожевенной фабрики Имро Поляка и рабочего лесопилки Ондро Сохора. По договоренности с товарищами они ушли в горы. На их место в комитет были введены мастер кожевенной фабрики Беньо и Пудляк. В партии они состояли не особенно давно, но Беньо был смел как лев, и в этом заключалось его преимущество перед мастером кожевенной фабрики Виталишем. В партию он вступил в самое тяжелое время, когда ее распускали. Пудляк же информировал о различных махинациях Ондрея Захара и мог дать дельный совет.
