Луи-Поль Боон - Моя маленькая война
— Лучше бы они кидались бифштексами, а то мяса нынче нигде не сыщешь!
Ян Смит, тот, что плохо слышит, стоит и кричит, что их нужно только бомбить, БОМБИТЬ, БОМБИТЬ, БОМБИТЬ, и пусть его самого разнесет в клочья, но их нужно бомбить, и, когда он переходит улицу около армейской машины, какой-то немец бьет его по лицу, и Ян Смит, полумертвый от страха, готов заползти в первую попавшуюся нору.
А Пит, который вступил в Черную бригаду, потому что перестал понимать, что творится вокруг него (и все те, кто зарабатывали большие деньги при немцах, перестали разговаривать с ним), боится появляться в Брюсселе, потому что слышал, будто всех черномундирников отправляют на Восточный фронт. Он начал, невзирая на свою форму, спекулировать маслом, хотя ему это вроде бы ни к чему, потому что его жена тратит все деньги на любовников, совсем забросив своих чесоточных, завшивевших детей, которым приходится в одних рубашонках спать на улице.
А вот еще Лу, который перепродает одному типу украденную на работе обувь в обмен на уголь — тот в свою очередь тоже крадет его на железной дороге, и тем не менее оба они, чуть только представится случай, начинают кричать: ВОР, ВОР!
ДВОЕ СЛЕПЫХ
Путь к госпиталю проходит мимо вмерзшей калитки моего сада и сортировочной станции, где стоят мертвые поезда, вдоль полосы воды, где замерли мертвые боты, мимо пристани, где по привычке без дела слоняются матросы, мимо фабрик, которые — война или не война — издают нескончаемое зловоние, несущееся с их задних дворов, так что остается только удивляться, каким образом из цехов этих фабрик выходят одеяла или глюкоза, которые ничем не пахнут. Госпиталь выглядит безжизненным и застывшим: идет сталинградская зима. Перед заиндевевшей входной дверью толпятся люди, притопывая ногами, согревая руками уши и обмениваясь бессмысленными замечаниями по поводу холодной погоды. Каждый и без того знает, что холодно, но ничего не поделаешь — надо же о чем-то говорить друг с другом.
Среди тех, кто ждет у двери, двое слепых: у того, что стоит слева, козырек шапки сдвинут налево, у того, что стоит справа, козырек шапки сдвинут направо. Похоже, что они вначале надели свои шапки как положено, но потом каждый подправил свою, в результате чего они приняли данное положение. Пальто правого слепого сильно вытянуто вверху на спине от долгого висения на вешалке: ведь не будет же человек понапрасну трепать свое единственное пальто. У левого слепого, которому пальто заменяет кофта, на груди вздулся горб, потому что он неправильно застегнул кофту: последнюю пуговицу в предпоследнюю петлю. Они рассказывают женщине, у которой из-под черного головного платка торчит только красный нос и которая одним ухом слушает их, а другим прислушивается, не хлопнет ли дверь госпиталя, — о войне, о Волге и о фабрике «Красный Октябрь». Женщина спрашивает, долго ли протянется война и когда появятся наконец уголь и молоко (каждый, кроме слепых, понимает, что «долго» означает: до того, как вылечится ее дочка, которая лежит с туберкулезом в палате № 3). Война протянется еще долго, рассуждают двое слепых, в силу таких-то и таких-то причин. И правый слепой, подсчитывая шансы, загибает один за другим все пять пальцев правой руки, а в левой он держит белую палку, которая похожа на длинный белый шестой палец — указующий в землю.
Ровно в два часа открывается дверь госпиталя, и второй слепой по шарканью ног мимо него и по теплу, которое вырывается из коридора на улицу, понимает, что народ входит внутрь — сначала женщина с красным носом, которая оставляет слепых и торопится в палату № 3, а за ней и все остальные растекаются по палатам, где по одну сторону лежат мужчины, по другую — женщины. «Пошли», — говорит второй слепой и тянет за рукав первого, который продолжает рассуждать по поводу того, что всех их ждет, и, вероятно, собирается сказать женщине, которая давно уже ушла, что «у нас еще все впереди». Слепые ощупывают палками дорогу перед собой, запрокидывают головы и, высоко поднимая ноги, входят в дверь. Я иду за ними и слышу, как швейцар говорит:
— Последний, закройте дверь.
Один из слепых поворачивает обратно, на ощупь находит дверную ручку и захлопывает дверь перед самым моим носом. И я остаюсь, таким образом, на улице между белой от инея дверью госпиталя и вонючими фабриками, между полосой воды и калиткой моего сада — посреди сталинградской зимы.
Можно рассказать о еврейских детях, которых отлавливали на улице, когда они возвращались из школы, сажали в грузовики и увозили на станцию, к товарному поезду. Куда уходил этот поезд?
Ходили слухи, что эти поезда отравляются газами, но я не смею в это верить и стараюсь усыпить свою совесть, но если нужно будет создать книгу о войне, кто осмелится описать такой поезд?
Представьте себе фильм: вы видите, как отходит поезд, и около железнодорожного полотна, между зарослями желтого дрока и насыпью, лежит раскрытый школьный портфель, из которого вывалились ручка и ластик.
Можно рассказать о людях, которые не боялись самолетов, но боялись воздушной тревоги. В девяти случаях из десяти отбой воздушной тревоги давался тогда, когда самолеты еще висели в воздухе, но люди спокойно возвращались в свои постели, как будто бомбы сбрасывала сирена.
А еще я мог бы рассказать о поезде, который стоит, готовый к отправке, у глухой стены железнодорожной станции — не знаю, бывали ли вы там, но если хотите повидать Ларманса, зайдите на станцию. Итак, поезд стоит, готовый к отправке, — и вдруг воздушный налет. Никто не успел убежать, и поезд со всеми, кто в нем находился, был размазан о станционную стену, так что потом — как утверждали — останки соскребали со стены ложечками.
И находились еще люди, которые говорили, разыгрывая возмущение: неправда, там было убито ВСЕГО ЛИШЬ десять человек.
А еще вспоминается шеф Детской комиссии, который продавал по спекулятивной цене печенье и молоко, предназначенные для детей бедняков, он производил эти операции с такой наглостью, что — подумайте только — даже его компаньоны признали: он не имел права этого делать. Чтобы избавиться от него, его назначили главным редактором немецкой газеты, где он писал статейки о негодяях-спекулянтах под заголовками вроде «Где же христианская любовь к ближнему?».
Ну, этот тип из Детской комиссии был немецким прихвостнем, но что вы скажете о Конском Копыте, который тоже занимался спекуляцией и каждую ночь пьянствовал с бабами (впрочем, если не ошибаюсь, я уже об этом писал, но человек пишет столько, что всего и не упомнишь, и, кроме того, о некоторых вещах не грех сказать и дважды, ведь у нас еще предостаточно таких вещей, о которых можно сказать только половину всего, что знаешь), — так вот Конское Копыто считался бельгийским патриотом. И кому же из этих двоих вы отдаете предпочтение? В конце концов, я думаю, что права моя жена, которая говорит: «Ваш дом — вот ваше отечество».
Существует два типа людей: те, кто на случай налета копает в саду щель, и те, кто посматривает на них и при этом посмеивается, но и те, кто копает щель, делятся на два вида: на тех, кто во время воздушной тревоги прячется в щель, и тех, кто на них посматривает и посмеивается.
Для одной больной девочки тоже отрыли щель — такую узкую и маленькую, что она была скорее похожа на ее могилку, и девочка, прячась в эту щель, прикрывалась газеткой, потому что ничего тяжелее газетного листа она не смогла бы сдвинуть с места.
А чего стоят все эти разговоры о противовоздушных щелях: нет, мол, ничего лучше и надежнее, это тебе не подвал. Я видел людей, которые сидели в подвале по колено в грязи, и слышал, что несколько человек утонули в подвале; а еще несколько задохнулись там от газа. НЕ ХОТЕЛОСЬ бы мне сидеть ни в каком подвале!
В ночной тиши, ранним утром или при свете дня раздается вдруг женский крик: СЛЫШИТЕ, ОНИ ЛЕТЯТ!
Вас грабят немцы, потом Черная бригада, потом бельгийцы, потом… И вы сами вынуждены, сгорая от стыда, против своей воли обкрадывать кого-нибудь другого.
Вы видите детишек из рабочих кварталов с худенькими попками и опухшими коленями. Дети двенадцати-тринадцати лет страдают нервным истощением, больны туберкулезом, у них плохое зрение, и они вечно маются животом настолько, что не в состоянии заснуть от боли. И в какой бы дом вы ни зашли, везде они писаются в постели.
Конечно, находятся люди, которые в такие времена с голодухи едут работать в Германию. В ГЕРМАНИИ ХОРОШО, говорят они: женщины там носят шелковые чулки, и шоколад все жрут, и состоят в больничной кассе. Хочется таким людям оторвать голову и сказать: посмотри-ка хорошенько — вот твоя собственная ослиная голова.
