Луи-Поль Боон - Моя маленькая война
А вот еще история, которую я записал только, как говорится, в назидание потомкам и которую я едва решаюсь доверить этой странице, так что переверни ее лучше, не читая, дорогой читатель, — это история об Оскаре, мяснике, который давно болен и давно живет с Мариэттой, а муж Мариэтты работает в Германии и живет там с немкой; так вот, они сидят с Леной из кафе «Матисс» и пьют, пьют без передышки, пока не допиваются до такого состояния, что у них все чуть ли не выливается назад. К ним присоединяется Мария, которая раньше была монахиней, но потом забросила свой монашеский чепец за монастырскую ограду, потому что у нее обнаружили рак, и, когда она напивается до чертиков, она поднимает юбки и показывает всем свой кровоточащий рак.
Это такой клубок бесчисленных болезней, проституции и пьянства, что я иной раз сижу и со страхом смотрю на кусочек мяса из своего пайка.
Вечером великий фламандский поэт читал в городской ратуше доклад об искусстве. «Если я его правильно понял, — подытожил один художник, — он хочет сказать, что отныне мы должны изображать не пьяниц, а прекрасных фламандцев».
Письмо
Антон, которому следовало бы жить где-нибудь в Мичигане или Коннектикуте, но который по какой-то роковой ошибке оказался в нашем пригороде, носит тугой крахмальный воротничок и котелок, который никогда не снимает — я так и вижу его: сидит в котелке за столом или дремлет все с тем же котелком на голове в кресле, должно быть, он не снимает его, даже когда моется. Антон — электрик и чинит радиоприемники; свою автомашину он оборудовал таким образом, что в будни она служит грузовичком, а по воскресным дням — почему бы и нет? — в качестве автобуса для его семейства, тем более что у него семеро детей — старшему пятнадцать лет, а младшему пятнадцать месяцев. Он загружает в машину всех своих детей плюс огромную корзину с провизией, плюс свою жену, которая доводится родной сестрой моей жене, и отправляется в лес или на вересковую пустошь, где своим кодаком щелкает восемь снимков размером шесть на девять: фото жены с детьми, фото жены только с младшим ребенком, одного из мальчиков, который каждый раз, когда его фотографируют, откалывает какую-нибудь штуку. Паула, старшая дочь, на фотографиях — вылитый отец, только без котелка. Мариам, которой только что исполнилось четырнадцать, смотрит на вас со снимка с загадочной улыбкой, всякий раз она умудряется-вероятно, сама того не подозревая — принять позу кинозвезды, у нее есть все шансы стать со временем чертовски красивой девчонкой, а Юдит, которая еще младше Мариам, смотрит на вас с улыбкой, удивительно похожей на улыбку ее матери и моей жены. На последней фотографии обычно красуется сам Антон: он садится за руль своей машины, и жена снимает его так, чтобы на фотографии не было заметно ни помятого крыла, ни отсутствия ручки на дверце. Само собой разумеется, половина снимков оказывается испорченной.
Перескакивая на другой предмет, хочу еще добавить, что у Антона есть маленький кинопроектор и он частенько прокручивает в кругу семьи старый вестерн, который то и дело рвется — минуточку терпения! — и который воспроизводит на экране в мерцании светлых точек героев с выразительными движениями немого кино: вот девушка хмурит брови и, задумавшись, подносит руку ко лбу — и все дети Антона дружно кричат: «Она думает!» Во всем остальном Антон консервативен, как никто, раньше он даже предостерегал своих детей: «Не ходите к дяде, он анархист», — но так как теперь мы оба сочувствуем англичанам, он разрешил своей супруге написать письмо моей жене:
«Дорогая сестра, ты ведь знаешь, мы живем рядом с депо, где каждую ночь стоят немецкие поезда со снарядами, и поэтому мы все ужасно боимся. Мы бы давно куда-нибудь переехали, но куда я двинусь с детьми, и потом, что делать с работой Антона? За вчерашний день продано еще два радиоприемника. Каждый вечер мы собираем вещи и сразу же после объявления тревоги уходим из дому. Антон сделал для всех рюкзаки с именами на спинке, у малыша самый маленький рюкзак, у меня — самый большой. Как ты уже слышала, нас здесь бомбили. Объявили тревогу, с неба опустились осветительные ракеты, со всех сторон стреляли зенитки, скрещивались лучи прожекторов, и падали бомбы. Мы схватили наши рюкзаки, Антон посадил на свой рюкзак малыша с маленьким рюкзачком, натянул ему на голову свой котелок, чтобы было не так страшно, сказал: «Пошли!» — и мы пошли. Шли, наверное, целый час, не останавливаясь до самого канала, а тут уж Юдит не могла дальше идти, да и я тоже, и мы все буквально попадали на землю. Лежа на земле, я пересчитала всех детей и не увидела младшенького. «Антон, где Патрик?» — спросила я. И тут мы вдруг слышим плеск воды — смотрим, а в канале Патрик, который из-за того, что Антон надвинул ему на глаза котелок, не видел, куда идет, и упал в воду. Твоя сестра Эмма».
Рассказывают об одном человеке, который был женат на немке. Стоит эта немка у входа в кинотеатр со своим мужем, на ней меховая шубка, и тут какая-то женщина, увидев ее, говорит (а у самой горькие морщинки вокруг рта и ненависть в глазах): «Кто знает, может быть, у себя, в Германии, ей было вообще нечего надеть на свое вшивое тело!»
Италия капитулировала, и теперь осталось недолго ждать. Все разговоры сегодня сводятся к одному: они заняли город Н., и теперь осталось недолго ждать, русские начали зимнее наступление, и теперь осталось недолго ждать, у финнов такие-то дела, у турок что-то свое, и теперь осталось недолго ждать. А вообще-то скоро мы будем на том свете, этого тоже осталось недолго ждать.
БЕНЗИНОВЫЙ БАК
Вечером, когда мы стояли на пятачке у Ленивого угла и чесали языки, покончив со всеми проблемами войны — открыв второй фронт и заморозив всех немцев в России, — Мон, что работает на вискозной фабрике, сказал, что скорее умрет, чем пальцем пошевелит для того, чтобы помочь немцу. Эмиль, у которого туберкулез, заметил, что немцы тут сами ничего не могут поделать, так уж получилось: мы за короля, а они за Гитлера. А кто-то возмутился: «Мы не за короля и не за кого-либо другого — мы сами за себя, и единственное, что нам нужно, — это чтобы нас оставили в покое».
В тот вечер я долго сидел там, смотрел на закат и говорил сам себе, что с каждым разом все прекраснее солнце, опускающееся за разрушенные дома, и спрашивал себя, сколько же, сколько, сколько будет еще продолжаться эта война и для того ли я появился на белый свет, чтобы постоянно быть очевидцем новой войны. Первая мировая война еще не подошла к концу, когда мой отец говорил, если я плохо ел за обедом: «Смотри, для тебя еще найдется война». Потом я был солдатом. А там началась война в Испании… Нет, никогда это безумие не кончится, не исчезнет с лица земли. Я не знал, что и думать: зависит ли это от бедного простого люда или от денежных мешков; происходит ли это оттого, что на свете слишком много людей, или оттого, что слишком много производится всякой всячины, а может, это всего лишь болезнь, белая горячка, которой поражена сама земля. Я так задумался, что не слышал, что мне говорит Эмиль, и вдруг, я даже не успел заметить как, в небе появились самолеты.
— Сиди, это немец.
— Да? А тот тоже немец?
— Черт возьми, это же англичане! Сейчас начнется воздушный бой! Расходись, расходись!
Только что мы сидели на пятачке и вдруг оказались среди войны, точно в театре, где в первом действии вы в комнате, а во втором-в лесу. Где-то истошно закричала женщина-не потому, что ее ранило, а потому, что в своем безумном страхе она совершенно потеряла голову. Все остались стоять на своих местах и продолжали смотреть в небо. Падаккер, самый бережливый, самый осторожный и самый уверенный в себе из всех нас, опустился на одно колено, готовый в случае чего ринуться в картонное общественное бомбоубежище, приговаривая: «Как бы чего не вышло!» И тут что-то начало падать с неба на землю. «Смотрите, смотрите, самолет падает!» Но по мере того как темный предмет приближался к земле, становилось все отчетливее видно, что это бомба, бомба, бомба! Все побежали. И никто не знал, куда он бежит, кто-то подхватил второпях ребенка и снова уронил его на бегу, потому что оказалось, это не его ребенок. И все женщины кричали, и все дети кричали, и Ленивый угол в одно мгновение превратился в вымерший угол. Если бы это и в самом деле была бомба, то… Но все закончилось совершенно нелепо: предмет упал на землю и оказался… бензиновым баком. Ха-ха-ха! Все принялись смеяться, хлопать себя по бедрам и вытирать слезы на глазах: они уже начали кидаться вместо бомб бензиновыми баками! А тут еще Стаф Спис добавил веселья — он вышел на улицу с куском оберточной бумаги и крикнул:
— Лучше бы они кидались бифштексами, а то мяса нынче нигде не сыщешь!
Ян Смит, тот, что плохо слышит, стоит и кричит, что их нужно только бомбить, БОМБИТЬ, БОМБИТЬ, БОМБИТЬ, и пусть его самого разнесет в клочья, но их нужно бомбить, и, когда он переходит улицу около армейской машины, какой-то немец бьет его по лицу, и Ян Смит, полумертвый от страха, готов заползти в первую попавшуюся нору.
