Йозеф Секера - Чешская рапсодия
— Мальчик и девочка. Мотя их любит.
Раиса сжала губы так, что они побелели. Над бровями у ней прорезалась морщина. Она неотрывно смотрела на дорогу, каблуки ее тяжелых сапог громко стучали о замерзшую землю.
Вокруг батальонной кухни поднялось какое-то движение. Подходили красноармейцы с котелками, окликали Раису. Один, в шинели до пят, преградил им дорогу, веселыми глазами буравя Зину, а глаза у него были как ясное небо.
— Это твоя сестра? А нам как раз не хватает пары женских рук, особенно если эта женщина хохотунья, как Валя.
— Поздно хватился, это жена товарища Конядры, — осадила его Раиса.
Боец протяжно свистнул, пожал Зине руку и быстро убрался. Раиса невесело усмехнулась:
— Видала, женские руки ему нужны — обниматься… Для этого не нужно большого сердца. Но осуждать я его за это не могу. Все мы цепляемся за жизнь, потому что не знаем своего часа. Этому хорошо было с Валей, и теперь он понял, что значит быть одному в этой братоубийственной войне. Не пожелала бы я тебе видеть, как он теперь хладнокровно убивает белогвардейцев… После Валиной гибели он пленных не берет. Жена ему нужна — родной человек…
— Он тоже чех?
— Нет, латыш.
Зина разглядывала Раису со стороны — ее гордый профиль будто вырезан из грушевого дерева. Гимнастерку она переделала по своему размеру, брюки более тонкого сукна вправила в солдатские сапоги. Зине, одетой в юбку и короткий, отороченный белым барашком полушубок, казалось, будто она в чем-то виновата перед Раисой.
Некоторые красноармейки здоровались с Раисой. У них было много общего — домашний очаг им заменяла винтовка… Зина взяла винтовку в руки — тяжела даже на плече, но жизнь солдата, конечно, еще тяжелее. И несут они эту тяжесть уверенно, просто как ведро воды из колодца.
Навстречу им попались молодые казачки, закутанные в шерстяные платки, с корзинами, прикрытыми суровым полотном.
— Продают бойцам овощи со своих огородов. Вижу их здесь каждую субботу, — холодно сказала Раиса.
Зина опечалилась. Эти женщины, верно, будут здесь ночевать. И что же унесут они с собой? Их жизнь тоже тяжела. Одинокие они — невыносимо им дома с их печалью… Она сама познала эту обжигающую тоску, пока не появился в Усть-Каменной Матей. Ей вдруг страстно захотелось увидеть его сейчас же, сию минуту, и она сказала об этом Раисе. Та понимающе улыбнулась, лицо ее похорошело от нежности.
— Зиночка, дорогая, так иди скорее к нему! — ответила она. — А я-то, глупая, задерживаю тебя пустыми разговорами! Но ты не обижайся, мне было хорошо с тобой. Я ведь тоже из станицы, только отец мой был всего лишь бедным евреем-сапожником… В прошлом году казаки повесили его… А ты сейчас такая… какой я была когда-то. Я тоже ходила в юбочке, в полушубке, была влюблена… Ах, может быть, когда-нибудь и я оденусь так… когда мы установим свой порядок…
Матей ждал их перед бараком кавалеристов. Его светлая бородка и усы, словно вымытые ромашкой, развеселили Раису. Она оглянулась на Зину, но та, зардевшись, спешила к Матею.
— Николай просил зайти к нему, — этими словами встретил Зину Конядра. Поодаль стояла двуколка, запряженная беспокойной лошадью. Матей подсадил Зину, вскочил сам и взялся за вожжи. Раиса долго смотрела на них, прищурив глаза, чтобы скрыть чувства, вспыхнувшие в ней.
— Приходите утром! — крикнул ей Конядра. — Мы будем рады вам!
— Приду, обязательно приду, — ответила Раиса. В горле у нее стояла горечь.
— Ну, как тебе понравилась Марекова? — спросил по дороге Конядра. — Уговаривала тебя остаться со мной? Она добрая, хочет счастья всем нам…
— Она знает, что я не брошу детей, а то что я была бы тогда за мать? — ответила Зина. Она сидела рядом с ним, сложив руки на коленях, и всей душой принадлежала ему. Он это понял — погладил взглядом ее открытое лицо.
* * *Норберт Книжек почти все время проводил в штабе дивизии, разговаривая с командирами других полков или с начальником штаба Семеном Веткиным и адъютантом Киквидзе Байковым. Он все время нервничал: очень хотелось ему поближе сойтись с заместителем начдива Медве-довским, но с этим человеком ему не удавалось даже спокойно выкурить сигарету — Медведовский был сделан совсем из другого материала, чем бывшие офицеры Веткин и Байков. Сыхра же и Голубирек видели Книжека, только когда у последнего возникало желание читать им лекции о тактике австрийской пехоты, которые Сыхра насмешливо называл «духовной тренировкой». Сыхра злился: лучше бы Книжек рассказал нам, чем он умудрился заслужить погоны сотника в австрийской армии! Лояльностью к государю императору?
— Киквидзе вами, правда, доволен, — сказал им однажды Книжек, — но у меня есть к вам претензии. Слишком рискуете жизнью. Где я тогда возьму таких способных офицеров? В кадровой армии вы были бы уже подполковниками, а подполковники не водят батальоны в штыковые бои! Это дело ваших заместителей и командиров рот. И прошу — сдерживайте горячность взводных! Порой мне кажется, вам всем охота героически погибнуть здесь. Это было бы эффектно, но похоронят-то вас в братской могиле и два дня спустя забудут. Военная слава и ордена достанутся начальнику дивизии и командующему фронтом, на вашу долю — березовый веночек. Ни к чему это. Из первоначального состава мы уже потеряли более пятисот человек, а разноплеменное пополнение не восполнит для меня этих потерь. В самом деле, Чехословацкого полка уже нет, одни интернационалисты… Скоро уже не с кем будет и поговорить-то по-чешски. В один прекрасный день белые убьют Бартака и Конядру, а то еще и Шаму с Ганзой, тогда в роте конников не будет чехов. Останутся у меня лишь Долина, эта длинная жердь Ганоусек да портной Петник.
— И Пулпан с Вайнертом, — резко добавил Сыхра.
— Вайнерт — немец. Пусть ему черт верит! Сыхра нахмурился.
— А я ему верю, как самому себе!
Книжек часто ездил в Тамбов к своей возлюбленной. Сыхра рассказал об этом по секрету Бартаку, но утаить это от красноармейцев все равно было невозможно, потому что и Ирина Кузьминична приезжала к Книжеку в Елань. Бартак сказал об этом Сыхре и Голубиреку. Сыхра усмехнулся, а Голубирек заметил, что это ничего не значит.
— У меня тоже есть в Филонове девушка-казачка, любит меня очень. У ее отца мельница, дом, на хуторе табун лошадей и двадцать верблюдов, а ей это глаза не застлало, и, если я ее позову, она бросит все и приедет ко мне. Только я-то женюсь на ней по всем правилам, и Книжеку следует так сделать. Ведь и тебе, Войта, вскружила голову твоя стройненькая из Алексикова, не отпирайся!
— Я знаю, что она меня искренне любит, да к тому же работает на нас. Чего ради, думаешь, мы посадили ее на Алексиковскую станцию? Пока там белогвардейцы, Киквидзе знает о каждом их движении, — ответил Бартак. — Если она захочет, я на ней женюсь, хотя предпочел бы подождать до конца войны.
Но остальным чехам тамбовское знакомство Книжека не понравилось.
— Дочь генерала, а командир Красной Армии бегает за ней! — кипятился Карел Петник. — И одевается по французской моде, не по душе мне это!
— Ничего, если у нее на это хватает монет, пускай ходит хоть в кринолине, а баба она красивая, — высказался Аршин. — Зря только такая здоровенная вымахала… Увидите, ребята, когда-нибудь подомнет она нашего господина полковника, и не спасут его ни кудри, ни белокурая бородка.
— Все равно мне это не нравится, — сказал Войта Бартак. — Если когда-нибудь вы заметите меня с господской барышней, отправьте меня, ребята, на кухню картошку чистить.
Ганоусек усмехнулся.
— Видел я Книжекову «Марию-Терезию», когда она в последний раз приезжала к нему. Факт, баба из военного материала скроена. Шли по городу, оба фу-ты ну-ты, в общем, парочка что надо. Я обогнал их — вижу, она так смотрит, словно считает, сколько нас в Елани с лошадьми и пушками.
Бартак помрачнел. Он послушал еще, о чем говорили конники, и его черные глаза несколько раз встречались с зеленоватыми глазами Конядры. Вдруг он резко встал и вышел на улицу. Постоял. Его брало зло. Зайти бы к Сыхре, да Книжек отправил Вацлава в лазарет с температурой. А Ондра Голубирек уехал накануне в отпуск в Москву. Книжек сам предложил ему поехать. Ну ничего, все равно я при первой возможности скажу Книжеку, что думают о нем и о его генеральской дочке коммунисты в полку. Так просто проглотить это Книжек не посмеет!
Бартак вывел из конюшни своего киргиза и поехал в поле к сторожевым постам. В тот день в южной стороне караульную службу несли его пехотинцы, некоторых он хорошо знал еще со времени набора в Красную Армию, На крайнем посту, выдвинутом далеко вперед, словно остров — на такие посты назначались только самые отважные, — прогремели два выстрела. Они последовали один за другим, словно бы из одной винтовки. Бартак карьером поскакал в том направлении. У палатки, в снегу, сидел дежурный телефонист, а у его ног стоял на коленях другой и перевязывал первому обнаженную икру. Оба были румыны.
