Бруно Апиц - В волчьей пасти
Военнопленные построились шеренгами по десять человек.
Кремер дал сигнал к выступлению. Он сам пошел во главе колонны. Богорский пропустил колонну мимо себя: он проверял, как распределены члены групп. Затем повернулся к остающимся.
— До свиданья, товарищи! — крикнул он по-немецки.
Заключенные кивали в ответ. Члены ИЛКа стояли с непокрытыми головами. Богорский приветствовал их тихим прощальным взглядом.
С военной выправкой, характерным, чуть развалистым шагом промаршировали восемьсот человек по апельплацу. Из переулков между бараками люди смотрели им вслед. Распахнулись железные ворота. Колонна остановилась, отбивая шаг на месте, затем вновь двинулась вперед, и, как только прошел последний человек, ворота закрылись.
Кремер все еще стоял, держа шапку в руках. Надев ее, он медленно пошел через опять опустевший плац назад, к баракам.
Второго эшелона эсэсовцы не потребовали, и день, как это ни казалось странным, окончился без особых событий.
В следующие дни план эвакуации все чаще проваливался. Полностью очистить лагерь, как предусматривал Швааль, уже не было возможности. Участившиеся воздушные тревоги не раз задерживали готовые к отправке эшелоны на целые часы. Иногда вообще не удавалось составить партию. В промежутках между тревогами заключенных без разбора и без всякой системы выгоняли из бараков и, собрав на апельплаце достаточную толпу, гнали за ворота. Несмотря на тактику задержек, несмотря на воздушные тревоги, часто оказывавшиеся спасительными, эсэсовцам за зги дни удалось собрать и выпроводить из лагеря еще до десяти тысяч человек. Из пятидесяти тысяч под конец осталась всего двадцать одна. Всякий порядок исчез. С каждым днем все явственнее выступали признаки распада. Все упорнее противились изгнанию оставшиеся заключенные. Слухи, которые невозможно было проверить, держали заключенных в постоянном возбуждении. То говорили, будто американцы дошли до Калы, к юго-востоку от Веймара, то кто-то будто бы видел американские танки к северо-востоку от Эрфурта. По другим сведениям, американцы уже ворвались в Буттштедт. Сквозь хаос недостоверных новостей просочился слух, будто эвакуация прекращается и начальник намерен сдать лагерь американцам.
Как-то ранним утром над лагерем без предшествовавшей тревоги появились два американских истребителя. Заключенные выскочили из бараков с криками: — Вот они, вот они!
Однако самолеты, покружив над территорией лагеря, исчезли.
Иногда во время тревог стояла мертвая тишина, иногда же, едва успевала завыть сирена, тонкие стены бараков содрогались от грохота, словно разрывы бомб и артиллерийские дуэли происходили в непосредственной близости. Заключенные лихорадочно ждали освобождения. Судороги войны чувствовались и в лагере и сотрясали его. И опять проходили дни. Кидаемая туда и сюда масса напоминала огромное тело, которое, кровоточа тысячами ран, все же рвется из смертельных когтей уже подбитого хищника. В самой гуще этой отчаянной борьбы стояли Кремер, старосты блоков и лагерная охрана.
Пользуясь неразберихой во время одной из облав, Бохов, Прибула и несколько членов польских групп Сопротивления укрылись в операционной лазарета. Когда начальник лагеря по настоянию Клуттига отдал приказ искать тайный радиопередатчик, аппарат пришлось уничтожить. Однако некоторое время спустя несколько поляков заново собрали его из заботливо припрятанных деталей. В операционной сохранилась и антенна, хорошо замаскированная в месте соединения с громоотводом.
В то время как в лагере неистовствовали эсэсовцы, мужественные люди рассылали призывы о помощи:
— SOS! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд! Говорит лагерь Бухенвальд! Спешно нужна помощь! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд!
Дойдут ли эти призывы?
В ту же ночь члены ИЛКа снова созвали руководителей групп Сопротивления. И снова сошлись они в одном из опустевших бараков. В связи с потерей групп советских военнопленных нужно было провести некоторую реорганизацию. Группы немцев, французов, чехов и голландцев, предназначенные для атаки района комендатуры, должны были сверх того взять на себя обязанности советских групп и штурмовать эсэсовские казармы.
Надежных и достоверных известий о положении на фронте не было, и тем не менее в самом воздухе чувствовалось, что дни и даже часы лагеря сочтены, что ежедневно, ежечасно можно ожидать ухода фашистов. Фронт был близок, очень близок, насчет этого не могло быть сомнения. Лихорадочные попытки дальнейшей эвакуации, достигшая точки кипения нервозность и раздражительность эсэсовцев, бесчисленные слухи и слушки, все более частые воздушные тревоги, усиленная деятельность авиации и, наконец, отчетливо слышные отголоски боев — из всего этого складывалась ясная картина. Решающий час настал.
Бохов так и высказался. Его взгляд упал на Прибулу, и он без всякой связи объявил молодому поляку:
— Своим вечным нетерпением ты часто затруднял наше дело, но все-таки ты всегда соблюдал дисциплину. Я благодарю тебя за это, соратник и товарищ.
Бохов сел на стол, чтобы всем было хорошо его слышно.
— Вопрос о вооруженном восстании, — тихо начал он. — Его надо рассмотреть с двух сторон. Если фашисты опрометью кинутся удирать и уже не успеют ликвидировать лагерь, тогда нам не надо будет бороться. Если же они в последний час попытаются нас уничтожить, тогда мы должны будем бороться. Во всяком случае, фронт достаточно близок, чтобы отважиться на восстание. Ясно?
Никто не ответил, кое-кто кивнул, но все придвинулись ближе к Бохову. И он еще тише продолжал:
— Фашисты вынуждены рассчитывать лишь на собственные силы. Ни от наземных войск, ни от авиации они не получат поддержки. Нам известно, по каким причинам Швааль до сих пор не уничтожил лагерь. Все же не исключена возможность, что он решится на это в последний час. Может быть, даже завтра. Мы должны быть к этому готовы.
Люди вытягивали шеи, чтобы лучше слышать.
— Завтра, товарищи, в любой час наша вторая ступень тревоги может превратиться в третью. Это значит, что все группы займут свои исходные позиции и что будет роздано оружие. Кроме режущего и колющего оружия, в нашем распоряжении девяносто карабинов, двести бутылок с горючим, шестнадцать ручных гранат, пятнадцать пистолетов и револьверов, а также один легкий пулемет. Это не много! — Бохов оглядел молчаливые лица. — Два фактора благоприятны для нашей борьбы: близость фронта и безголовость фашистов. Удирать они, несомненно, будут стремглав, даже если перед этим постреляют. Ясно?
Бохов сжал рукою лоб.
— Мы не знаем, как это произойдет. Быть может, они только поведут круговой огонь с вышек. Быть может, они нагрянут в лагерь и огнеметами подожгут бараки…
— А может, им, задам собачьим, ничего не удастся, — проворчал руководитель одной из немецких групп.
Это презрительное замечание вывело Бохова из раздумья. Он опустил руку.
— Каким бы способом они ни попытались нас уничтожить, наша борьба должна быть наступательной. За колючей проволокой мы в их власти, наши шансы только в стремительной вылазке.
— А если тройная цепь часовых еще сохранится? — спросил кто-то.
Бохов затряс головой. Вместо него ответил Прибула:
— Фашисты ведь бежать! Все делать быстро. Расстрелять нас и — фюить! Где же они еще ставить часовых!
— Верно, — подтвердил Бохов. — Они будут стрелять и удирать одновременно. Тут уж не останется никаких часовых.
Это поняли все.
— Мы должны быстро выбраться из лагеря. Пробить для этого брешь — задача польских и югославских групп.
Руководители этих групп кивнули — они знали свою задачу.
Внезапно раздался предостерегающий возглас товарища, сторожившего у окна. Мгновенно был потушен свет.
— Что там?
— В ворота въехал грузовик.
— В нашу сторону едет?
— Остановился.
— Свет! — крикнул Бохов, и лампочка снова вспыхнула. — В спальное помещение, живо! Ложитесь в постели!
Люди кинулись через столы и скамьи, на бегу скидывая с себя одежду, заползли в ячейки трехъярусных нар, натянули на себя одеяла.
— Еще один грузовик! Они поворачивают влево.
Снова потушили свет. Бохов остался на страже.
Машины направились к крематорию. Тамошний шарфюрер открыл им задний въезд. Грузовики свернули туда. Швааль со свитой вошел в камеру.
— Растоплены три печи? — пожелал проверить он.
— Как приказано, — доложил шарфюрер.
— Тогда начинайте!
Эсэсовцы разгружали машину. Притащив в камеру горы документов, они стали бросать их в печи.
— Что-то жгут! — сообщил товарищ, стоявший на посту.
Бохов прильнул к глазку затемнительной рамы. Черная труба крематория извергала в темное небо мощные снопы искр. Бесчисленные черные клочья носились в багровом сиянии.
