Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)
– Умер, – поднялся с пола замполит, снимая с головы шапку. – Земля тебе пухом, Комков.
– Он уже прошел чистилище. Здесь, на земле. Теперь он на пути в рай.
– Доложишь комбату?
– Нет. Для нас он мертвый, для них останется тяжелораненым.
Словно подслушав их разговор, позывными штаба батальона отозвалась радиостанция.
– «Дрозд», что у тебя? – включился Савельев.
– Поле пройти невозможно, бьет снайпер.
– Хватит придумывать!
– Так и есть, там пятьсот метров голого пространства, нас сразу накрыли.
– Хватит придумывать!
– Мне нечего придумывать, у меня тяжелый «300»-й.
– Я приказываю, выполняйте задачу!
И тут до командира роты дошло, что они, все эти бесконечные руководители, ему просто не верят и никогда не верили. Ни Чигирина, ни Кашаева, ни этого Савельева не задевали пули и осколки, они не мерзли на перевалах, рядом с ними никто не подрывался на минах, они не шли первыми в дозоре, и теперь они позволяют себе не верить командиру роты! И даже теперь, когда он доложил о своем тяжелораненом, его не услышали. Ремизов разъярился:
– Я… не буду… выполнять… ваш приказ! – злобно, почти по слогам отправил он в эфир, смутно осознавая, что за этим может последовать трибунал.
– Я не понял. Повторите.
– У меня «300»-й. И я не буду выполнять ваш приказ.
– Понял, – услышал Ремизов в ответ и не узнал голоса начальника штаба, словно сейчас с ним разговаривали два разных человека. Этот второй ему поверил.
Обратный путь показался тяжелым. По очереди двумя четверками несли тело убитого солдата, именно оно и было самым тяжелым в этом пути. Овражистую расщелину рота прошла спокойно, снайпер молчал, в лучшем случае его все-таки достал Васильев. Афганцы встретили их в кишлаке растерянно, даже в оцепенении, в этот раз они не пили чай, не прятались по углам от случайного ветра, не рассматривали с интересом союзников, они безмолвно стояли, встречая человека, тело которого только что оставила душа. Когда рота остановилась на короткий привал, опустила на снег тяжкую ношу, в лагере началось движение, афганские солдаты предлагали шурави сигареты, консервы, несли горячий чай в алюминиевых кружках, у Ремизова возникло ощущение, что они замаливают свой грех. «Надо же, нам сочувствуют, – сумеречно думал ротный. – Но это не их грех, это нам больше всех надо». Подошел майор, положил ему руку на плечо и ничего не сказал. И это принимается. Афганцы, большей частью взрослые люди, рассматривали чистое светлое лицо восемнадцатилетнего русского солдата и недоумевали, как такой молодой мог погибнуть за чужой ему народ.
* * *– Рем, просыпайся, Новый год проспишь. – Черкасов в возбужденном состоянии, подшофе тряс ротного за плечо. – Савельев тебя персонально зовет, все собрались.
– А я так хорошо прилег. И сон какой-то странный приснился. Тигр за мной гонялся. В общем, я убежал.
– Сны все странные, либо мы сами думаем ночью смелее, чем днем, либо за нас кто-то додумывает. А тигр – это испытания, которые ты преодолеешь в будущем году. Хороший сон, за это надо выпить еще в этом году, закрепить.
– Ладно, пошли, закрепим.
Компания офицеров второго батальона гудела, как растревоженный улей, синий дым висел над сдвинутыми в штабе батальона столами, радостными возгласами провожали старый год. Ремизов, свежий после сна, трезвый и еще не успевший почувствовать вакханалии праздника, смотрел на шумное застолье с легким недоумением. Люди вычеркивают из прошлого все плохое, они спасаются в своих надеждах, они рассчитывают, перешагнув невидимую черту времени, оставить за ней все свои беды. Они не наивные, но так хотят верить в новогоднюю сказку!.. Уходящий 1984 год был и, наверное, останется самым тяжелым в их жизни, и не забудут они его, как бы ни пытались, и с утра с похмелья будет трещать голова, как проклятая.
– Рем, давай к столу.
– Штрафную ему!
– Ты что такой кислый, лишнего переспал? – Савельев, вальяжно развалившись, сидел во главе стола, он слегка запьянел, и это не мешало слушать, о чем говорят за большим столом. – Налейте ему, а то человек в себя никак не придет. Мы провожаем старый год со всем его дерьмом, за тобой тост, скажи, что ты о нем думаешь.
– Ну что, – Ремизов встал прямо, поднял эмалированную кружку, прокашлялся, – много хороших ребят мы потеряли в уходящем году, досталось нам, – но раз мы собрались за новогодним столом, значит, все не так плохо. Я благодарен этому году за то, что в трудные минуты мы были вместе, смогли за себя постоять. Мой тост за всех нас, за настоящих вояк, за солдат и офицеров второго мотострелкового батальона!
– Ура! – встал рядом со своим командиром его замполит, и, увлекаемые общим порывом, все поднялись с лавок, дружно грянуло троекратное «Ура!».
– Ремизов, – когда разговоры за столом немного приутихли, проговорил начальник штаба, – у меня есть два новогодних подарка для тебя.
– От подарков и от сюрпризов лучше ничего хорошего не ждать.
– Ну, это пессимизм, – Савельев хитро щурился, и это служило хорошим знаком, – твое представление на орден в министерстве подписано, я созванивался с друзьями, скоро будет указ, и, во-вторых, завтра оформляйся в отпуск, а послезавтра – вперед!
Поздним утром, едва проснувшись, осознав, что наступил новый год, Ремизов снова ощутил, как внутри стало легко, а сердце снова часто и сладко застучало. Домой, в Союз, и гори оно все огнем! Теперь только бы расшевелить строевую часть, в которую после празднования не достучишься.
– Командир, ну как спалось в предвкушении отпуска? – в блиндаж спустился Черкасов, занимавшийся с личным составом в праздничные дни, как положено всем замполитам Советской армии. Он был весел и на удивление бодр. – А тебе письмо. Без обратного адреса. Держи.
– Посмотрим, кто меня поздравляет. – После этого он надолго замолчал, разглядывая штемпель почтамта города Киева, где он не имел ни друзей, ни знакомых.
Когда же он вскрыл конверт и до него наконец дошло, что написано на открытке, по его лицу побежали красные пятна, губы сжались в узкую полоску, а в глазах зажглась и погасла ярость. Письмецо пришло от Яресько и его сопровождающих Кравчука и Потапова, уволенных со службы три недели назад. «Желаем тебе, сука, сдохнуть в наступившем году», – эти острые, как шипы, пожелания, эти брызги ядовитой слюны его не пугали, он не верил в силу проклятий и заклинаний, в колдунов и прочую мистику, но возникло ощущение, что наступил в грязь.
– Что там? – Разочарование в лице Ремизова было слишком очевидным, и Черкасов не удержался от вопроса.
– Смотри, замполит, что пишут наши воспитанники. – Он отдал Черкасову открытку, а когда тот прочитал, продолжил. – Вернулись домой живыми и не поняли, не ценят. Командира своего не ценят. Вот мерзавцы!
– Ну и что. Испереживался. Подумаешь… Разве они показали себя хорошими солдатами? Так в чем же дело?
– Если они такими вернулись домой, если при встрече у них нет другой темы для разговора, значит… что это значит? Ты понимаешь? До них ничего не дошло. Мы все вместе эту кашу хлебали, эти тропы, мины, засады. Нас всех сюда направили писать мировую историю, и нас не спрашивали. И что, после этого я не должен реагировать на эту поганую выходку?
– Реагируй, все правильно. Но не передергивай. За что командира любить, за то, что он строг, требователен? Насмешил. Они меня любить должны, я им – мать родная, а может, еще роднее. Ты же заставил их грызть зубами камни, рвать ногти, потеть семью потами, ты сделал службу основой всей их дальнейшей жизни. И после этого ты не чувствуешь своей победы, не наслаждаешься ею. Их ненависть на бумажке – это и есть доказательство твоей правды, они так и не стали мужчинами. Вот если бы я, замполит, получил такое письмецо, грош была бы мне цена. А ты – командир, настоящий. Таких, как ты, мало.
– Ты скатился до неприкрытой лести, это пошло. Комиссаров этому учат?
– Нет, не этому. Просто я рад, что служу именно с тобой. Когда ты рядом, я знаю, что меня не убьют. – Черкасов спокойно смотрел в глаза своему командиру, и в этом по-детски доверчивом взгляде не чувствовалось иронии. – А ты почему-то готов верить какому-то Яресько, а не мне. Да кто он есть? Пустое место, а мы рота чернорабочих, мы пахари. Ты сам впрягся и всех впряг, и никому не даешь поблажки. Но при этом ты сохраняешь жизни, правда, получается у тебя это зверски, через мать-перемать, – Черкасов привычно гоготнул, но тут же стал серьезным, – но важен итог. Я это понимаю, я взрослый человек, мне уже двадцать пять лет. А этот парень или кто-то другой, не понимает, что победа дается только тем, кто за нее борется. И жизнь дается только тем, кто за нее борется. Белая кость, голубая кровь, нашлись умники.
– Черкес, ты действительно меня понимаешь?
– Я – замполит, я должен понимать.
– Опять ты за свое.
– Я должен. И я это делаю. И не забывай, здесь война всем распоряжается, у нее лавры не отнимешь. Это она воспитала таких, как Яресько.
