Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)
– Как вы можете, человек только что с войны, жизнью рисковал. Побойтесь Бога!
– Здесь же очередь!
– Да вы что, не понимаете, талончик у меня!
Посчитав этот клочок бумаги с расплывшейся фиолетовой печатью горисполкома атрибутом верховного и непререкаемого права, она могла бы и умереть за него, как за последний плацдарм…
Ремизов молчал и чувствовал, как кровь горячей волной расперла сердце, хлынула к лицу, сжала зубы. Схватить бы эти пышные, вымытые каштановые волосы, выбившиеся из-под норковой шапки, и носом об капот машины, чтоб кровянка брызнула, а потом снова – в эти красные брызги. Он не слышал, что его родственники и посторонние люди говорили водителю такси, женщине, что в ответ дерзко отвечала та женщина, защищая свое место под солнцем, она, вероятно, и не знала, где находится этот Афганистан, о котором обмолвился его крестный. Ремизов молчал, он снова увидел длинные смоляные, разметавшиеся по лестнице волосы убитой в кишлаке женщины. Вот и Кныш, нехотя пожимая плечом, спокойным взглядом отвечает на его безумный взгляд…
– Сынок, что с тобой? – Откуда-то из тумана сознания выплыл встревоженный мамин голос.
– Отпустите же мой рукав. – Женщина отмахнулась правой рукой, оказывается, он уже успел схватить и потянуть к себе оторочку ее модной дубленки.
– Ничего, мам, все нормально, пусть едет. – Он попытался улыбнуться, вместо этого по губам пробежала презрительная гримаса. Кныш убил не ту женщину. Машина такси наконец-то уехала, и всем стало неловко.
– Вот стерва-то! – из-за спин раздался сочувствующий голос.
– Да у нее мужика нет. Вот и бесится.
– И еще сто лет не будет.
– Точно, – бросил Ремизов, гримаса смягчилась и все-таки стала улыбкой, но адреналин жуткими дозами продолжал поступать прямо в сердце.
Его словно догнало, опрокинуло навзничь ощущение раздвоенности мира. Мир из писем – ожидаемый, предсказуемый, в нем всегда много теплого света и счастья. Этот же оказался другим, жестким, в нем требовалось еще доказать, что ты и есть тот самый, который писал эти письма издалека, которого так ждали, но доказывать было стыдно. Мир оказался эгоистичным, таким как обычно, и никому ничего не собирался прощать. Вот и мать день за днем пыталась сказать что-то очень важное Артему, своему сыну, но она никогда не умела складно говорить, и все ее переживания так и остались невысказанными. Она хотела, чтобы он стал военным, защитником Родины, достойным человеком, вот он и стал им, и теперь она воспринимала свое давнее, самолюбивое желание как причину настигших ее страданий. А сын проходил мимо нее, сквозь нее, тоже виновато улыбаясь, обняв за плечи исхудавшую и бледную от разлуки жену. Мать ревновала, проливая слезы и не разжимая губ, а сын не чувствовал, как ей тяжело. Не чувствовала этого и его молодая жена, но понимала, что побеждает и свекровь, и в придачу весь мир вокруг. Ее худенькое тело, забывшее за долгие месяцы мужскую ласку, настойчиво, властно требовало любви, и она ее получала, жадно упивалась ею, но хотела получить и еще про запас. Она преданно заглядывала в глаза мужа, честно говорила, что никому его не отдаст, и на самом деле не отдавала, наивно, по-детски посчитав, что право собственности на Артема после его матери уже перешло к ней. Сам Ремизов об этом ничего не думал, он и не подозревал, какая борьба развернулась за его спиной. А если бы знал? Если бы знал, пришлось бы кого-то предать.
На Крещенье большая семейная компания поехала в деревню к дедам. Баба Маша, шустрая старушка, в свои семьдесят пять лет летала, как на метле, показывая всем, что ее запаса прочности хватит еще надолго. А вот дед Паша был не так крепок телом, да и дух его в старости ослаб. Когда они, не то двенадцать, не то больше человек, шумно шли по широкой деревенской улице, по Скворцовке, притаптывая наметенный поземкой снег, из окон, из дверей домов выглядывали люди, любопытствуя, это к кому ж и по какому случаю подвалило столько гостей, с какой радости? Смотрел и дед Паша, приподняв к глазам ладонь и облокотившись на толстый бадик, с которым лет десять уже как не расставался. Когда косяк городских, продвигаясь по улице, приблизился к его дому, в душу закралось сомнение: никак к ним со старухой, но почему так много и с чего бы? Потом, вглядевшись, он признал своих. Задрожали от волнения, от старой контузии его руки, плечи, а из глаз без причины пролились слезы. Детки мои, все, да с внучатами.
Голая снежная степь с поземкой и запахом силоса, потерянного с совхозных саней-волокуш, лежала во все стороны до горизонта, а посреди степи, посреди продуваемых ветрами полей несколькими сотнями дворов разметалась большая деревня Незнановка, которая темно-серыми и бурыми строениями зазимовала в белых сугробах и дюнах. В доме было жарко, топилась русская печь, на столе, накрытом в большой комнате, в светлице, раз за разом лилась водка под сало, соленые огурцы, под крутые куски дымящейся в большой миске говядины и салаты, наскоро приготовленные женщинами. За столом стоял шум, как обычно, обсуждали не меньше, чем международную политику, на которую из-за этого стола уж точно они не могли повлиять никак. Американский десант в Гренаде, резня в Сабре и Шатиле, ядерные ракеты в Европе и, конечно, затянувшаяся война в Афганистане – в топку пламенных дебатов годилось все, словно весь мир находился в зоне их ответственности, и они сообща переживали за то, что он так беспомощен.
– Да если бы не наши, там уже давно стояли бы американцы. Они же везде свое рыло суют. И на юге нам бы под брюхо ракет наставили. – Николай Палыч, самый младший из Артемовых дядек, мало в чем разбирался, но имел представление обо всем. Послушать его всегда интересно, потому что его устами говорил народ, тот самый народ, в чьей темной безликой массе веками зарождались обиды, зло и бунты. Не рассудком, но чутьем он понимал, что правда за нами, а американцы – это воры и разбойники, они рыщут по всему миру, высматривая, где и что плохо лежит, чтобы прибрать к рукам.
– Брось ты, Коль, то ты на Даманский добровольцем собирался, то тебе Афган подавай, детей уже двое, а все не угомонишься. – Сергей Палыч, средний и самый основательный из братьев, предпочитал только выгодные авантюры, всех прочих, даже если они государственные, он чуждался.
– И не только я, ты людей послушай, что говорят. Мужики на стройке рассказывали, мол, немецкая волна передавала, американцы десант собирались сбросить, захватить Кабульский аэродром, и самолеты в воздух подняли.
– Они передадут, только слушай.
– А что? У них кораблей в заливе много, целый флот на якоре стоит. Как дома расположились. Нефть охраняют, а то вдруг арабы взбунтуются и краник перекроют. Вот с этих кораблей они и взлетали. Наши-то их всего на час опередили, успели.
– Ну а нам-то что? Может, и не стоило туда лезть. Чьим только горбом вывозить-то будем? – Тут Сергей Палыч невольно осекся, оглянулся на Артема, но тот что-то рассказывал деду и не обращал на них внимания. – И черт с ними, с американцами и с их ракетами, у нас своих ракет как грибов после дождя, нам-то что? Пусть наставляют, толку-то никакого.
– Да мы и так как в западне. Они нас своими базами со всех сторон обложили. Бить их надо, пока не сожрали.
– Тебе бы только бить. Скорее сам по лбу получишь. – Старший брат, Пал Палыч, как бы нехотя, с достоинством осадил младшего. Высказывался он редко и этим подчеркивал многозначительность каждого сказанного слова, а заодно скрывал свой не слишком широкий кругозор. – Ты строишь дома, вот и строй, и не лезь не в свои дела. Есть кому и без тебя разобраться.
– Ага, ты будешь разбираться. И такие, как ты, партийные. Сидите там, в своих кабинетах, в президиумах, разглагольствуете. Дальше своего носа ни хрена не видите. Действовать надо.
– Ты с кем тягаться-то решил? Они буржуи, они деньжистые. А у нас мяса в магазинах нет. Повоюем – и хлеба не останется. – Средний брат не читал Маркса, но точно знал, что все начинается и заканчивается деньгами. – Хватит нам и одного Афгана, да и с ним завязывать надо.
– Умники, что разошлись-то, не остановишь. Интернациональный долг еще никто не отменял, а афганцы – они наши соседи, друзья, как же мы можем им не помочь. И мясо тут ни при чем, работать лучше надо, землю пахать, будет и мясо, и колбаса, и икра с маслом. Вот послал Бог родственников, так и норовят правительство поучить, как страной управлять.
– Ладно, это мы и раньше слышали. Вон, племяш-то из Афгана приехал, своими глазами все видел, науки изучал, получше тебя знает, что почем. Расскажи, Артем.
– Пал Палычу видней, он при должности, разбирается. – Артем ерничал, ему эти застольные беседы на околополитические темы представлялись не более чем народным эпосом.
Еще несколько дней назад его коробило от бестактных вопросов, от пустого, иногда циничного любопытства вновь обретенных знакомых. «Правда, что там макаки водятся?» – «Правда, в субтропиках, но только я их не видел». – «Говорят, там есть настоящие древние кинжалы, может, достанешь?» – «Достать не проблема, но это оружие, его нельзя провозить через границу». – «А ты сам скольких уже убил?» – «Тебе это зачем?» – «Да так, ты же на войне…» Ремизов перестал обижаться, когда понял, что мир состоит из многих измерений, и никто из этих случайных людей не перешагнет пограничные рамки своего маленького, скучного мира, не поймет его, Артема, состояние, самочувствие. Бог с ними. Маму жалко, она, как и все, ничего не понимает в происходящем, но уже что-то чувствует.
