Андрей Дугинец - Стоход
— К вечеру не доберешься, теперь дорога опасная: партизаны, — ответил Шелеп. — Но зачем в Морочну, милость пани, деньги у меня есть.
— Деньги — чепуха, бумага! — отвернувшись, отрезала Ганночка. — Привезете серьги, что сняли с жены врача, и золотые часы с еврейской артистки!
— Вы хотите разорить меня в дым! — с лютостью процедил Шелеп и подумал: «Откуда она все знает?»
Ганночка вышла, бросив с порога:
— Если завтра не привезете, что прошу, я отдам вашу тигрицу солдатам. Они ее живо обломают…
— Аспид! Змеюка! — прошипел вслед Шелеп.
Но на следующее утро был у Ганночки.
Она не спеша, придирчиво осмотрела драгоценности. Потом накормила гостя и соврала, что Олеся сдалась и один офицер хочет весь отпуск провести с ней.
— Пусть поживет месячишко, — небрежно бросила Ганночка. — Хоть окупит себя… А уж потом женитесь на ней или что хотите.
Зная, кто стоит за спиной содержательницы публичного дома, гость молча повернулся и уехал.
Партизаны лежали в густом ольшанике и с нетерпением смотрели на высокую насыпь железной дороги. Прошло пять часов, как привинтили к рельсу стрелку, ночь уже на исходе, а поезда все нет и нет.
— Бедному жениться — и ночь коротка, — вздохнул Ермаков. — Вдруг не пойдет до утра?
— Тихо! — остановил его Антон. — Чую.
Затаив дыхание, Миссюра слушал. Кто-то шевельнулся, задел ветку. И он строго махнул рукой.
Только слух лесного жителя мог уловить далекий, едва различимый шум идущего поезда.
Но вот услышали и другие. Однако доносился он не оттуда, откуда его ждали. Он гулял где-то по лесным чащобам — то справа, то слева, то забегал наперед, словно его бросало по волнам. А потом этим шумом наполнился весь лес, и казалось, не один, а множество поездов мчится по лесу со всех сторон.
Сжимая в руках оружие, народные мстители затаили дыхание. Приближалась минута, которую так долго ждали.
Из темноты вырвался огромный желтый глаз паровоза. Земля задрожала от грохота. Поезд мчался быстро, уверенно. Он шел с запада на восток. Что он вез? — Бомбы? Танки? Солдат? Ясно было одно — этот поезд везет смерть и разрушения.
С каждой секундой паровоз приближался к стрелке, наглухо привинченной к рельсе. Грохот уже заглушал все вокруг.
Семь пар глаз неотрывно смотрят в одну точку на железнодорожной насыпи. А что, если колеса сомнут железную стрелку и паровоз промчится мимо?
— Да поворачивай же! — нетерпеливо выкрикнул Егор Погорелец.
И в этот момент из-под правого колеса паровоза брызнули искры. И сначала только колесо, а потом половина всего паровоза приподнялась над высокой насыпью. Показалось, что паровоз, задрав трубу, собрался перепрыгнуть болотце, тянувшееся вдоль пути. Соскочив с рельсов, паровоз с разгону пошел под откос и влетел в вязкое болото, увлекая за собою вагоны.
— Назад! — крикнул Александр Федорович. — Отползать!
С грохотом, с треском, со взрывами вагоны грудились в огромную кучу металла и дерева.
— Не вставать! Ползком!
И только прозвучала эта команда, раздался взрыв. Ухнуло тяжело, словно из-под земли. Все невольно припали к земле. Но и сама земля дрогнула. Лес ярко осветился. Потом все провалилось во тьму.
— Товарищи! Все живы? — раздался тревожный голос Александра Федоровича.
Один за другим откликнулось шесть голосов.
— Егор Иванович! — позвал Моцак. — Что с вами?
— Да что же со мною, лежу себе и думаю, что после такого и умереть не жалко.
— Наоборот! — бодро сказал Александр Федорович. — Теперь-то нам жить да жить.
Все заговорили радостно, возбужденно, словно сбросили с плеч общий непосильно тяжелый груз. Встали, начали отряхиваться. И только теперь заметили висящие на деревьях щепки, обломки железа.
— Быстро уходим, товарищи: взрывы могут повториться!
— Наверное, попался вагон с авиабомбами! — заметил кто-то.
— Полутонки.
— Хорошо, что далеко лежали, а то были бы нам полутонки!
Огонь разгорался. В лесу потянуло густой кисловатой гарью. А когда прошли с километр, опять послышались взрывы, более глухие и тяжелые. И вдруг небо вспыхнуло так ярко, что все невольно оглянулись. Один за другим в небо взлетали огромные огненные шары. Высоко в черном поднебесье они лопались и разлетались ослепительно яркими брызгами огня.
— Здорово! — восхищался Санько, высоко задирая голову.
— Крэпко! — соглашался Антон.
— Что оно такое? — недоумевал Егор.
— Цистерны с бензином рвутся, — пояснил Ермаков. — Они всегда так. Это салют нашему успеху.
— Да, товарищи! Большое дело мы совершили для Родины, — сказал Александр Федорович, шедший позади всех. — Вот мы и партизаны.
— Партизаны? — изумленно и недоверчиво переспросил Санько.
— Да, мы теперь самые настоящие партизаны, — подтвердил Ермаков.
— Вот здорово! — восхищался Санько.
— Запомните этот день, он будет днем рождения нашего отряда, — сказал Моцак.
— А как мы назовем наш отряд? — живо спросил Санько.
— Та просто: «Смерть гитлерякам!» — ответил Егор.
— Правильно, Егор Иванович! — поддержал Моцак. — Так и назовем: «Смерть фашизму!»
— Вы будете командиром, а Ермачок помощником, он самый грамотный, — сказал Санько.
— Нет, товарищи! — возразил Александр Федорович. — Я предлагаю выбрать командиром того, кто все это начал, вокруг кого мы собрались.
Все посмотрели на Антона. Но тот отмахнулся:
— Такое скажете, Александр Федорович! И какой же из меня командир. Совсем неграмотный. — Антон коромыслом расставил руки, и его нескладная фигура стала еще более неказистой, но довольно внушительной.
— Ну, насчет грамотности, то немцам видней, — заметил Егор. — Они народ образованный, а вот же возвели тебя в генералы. Значит, признают.
Александр Федорович обратился к отряду:
— Так голосуем, товарищи?
При свете разгорающегося и постреливающего пожара поднялось шесть рук.
— А вы ж? Ну как же оно… — неловко чувствуя себя, заговорил Миссюра. — Лучше б вы, Александр Федорович.
— А я буду как Фурманов при Чапаеве, — ответил Моцак.
— Про Чапая слыхал. А про Фурмана не, — сознался Антон.
— Узнаете, товарищ Миссюра. Одним словом, вы командир, я комиссар. А Ермакова назначим командиром диверсионной группы. Со временем подберем ему самых выносливых ребят, человек пять-шесть. Пусть ходят по дорогам.
— Наводят жаху на немцев! — закончил Миссюра, взмахнув тяжелым, железно-черным кулаком.
— А что ж нам, старым? — с обидой спросил Егор.
— Всем найдется дело большое и важное, — ответил комиссар. — Для порядка теперь командира называйте по должности или по фамилии, да и меня так же.
Небо пылало и дымилось. Рвались снаряды. По лесу неслась стрельба, словно вокруг было расставлено не меньше сотни пулеметов, — это горели ящики с патронами. Где-то выла сирена — немцы спешили к месту крушения.
Сырой, холодный ветер гнал по небу окровавленные пожарищем тучи, их рваные тени бежали по лесной поляне, где отдыхала группа отважных людей, которым суждено было стать душой большого отряда народных мстителей, грозой фашистов.
— Надо скорее уходить отсюда! — глядя на пожар, с тревогой сказал Егор.
— Далеко. Не страшно, — возразил Ермаков. — Да и вообще, теперь пусть они нас боятся, а не мы их.
— Через час-другой снег пойдет, следы будет видно, — не успокаивался Егор.
Видя, что никто не решается первым уходить с поляны, а Миссюра, еще не освоившийся со своей должностью командира, молчит, Моцак приказал отряду построиться лицом к пожару. Достав из кармана сложенную вчетверо потертую листовку, сброшенную советским самолетом, комиссар начал громко, торжественно читать. Содержание листовки партизаны знали почти наизусть. Но здесь она звучала как приказ Главного Командования Красной Армии громить врага, создавать фашистам невыносимые условия.
Когда комиссар закончил речь словами: «Смерть немецким оккупантам!», все, не сговариваясь, дружно и торжественно повторили:
— Смерть немецким оккупантам!
— Товарищи! — дрогнувшим голосом проговорил комиссар. — Сейчас мы дадим нерушимую партизанскую клятву.
Миссюра, а за ним Егор Погорелец и все остальные вытянули руки по швам. Лица их стали суровыми. Сквозь стиснутые зубы повторяли они слова клятвы, которые комиссар вырывал из глубины своего сердца, переполненного гневом:
— За прерванную мирную жизнь!
— За сожженные города и села!
— За поруганную свободу и честь!
Егор Погорелец до хруста пальцев сжал кулаки и громче всех, незнакомым самому себе голосом вторил:
— Смерть за смерть!
— Кровь за кровь!
Партизаны умолкли. А мрачный, насупившийся лес, казалось, еще долго повторял в своих недрах и уносил все дальше и дальше:
