Андрей Дугинец - Стоход
Но тут опять пришли к ней мысли не менее горькие. «Любимая песня Гриши, — подумала она. — Где он теперь? Погиб или мучается так же, как я?» — И уже сквозь рыдания с трудом допела:
Ой ты за горою,
А я за другою,
Чи ты тужэш, мий мылэсэнький,
Як я за тобою?
До конца эту песню Олеся давно уже не пела. И сейчас тоже умолкла, прислушиваясь к завыванию ветра.
И вдруг ей показалось, что где-то рядом, то ли за окном, то ли за стенкой, песню эту кто-то продолжает. Почудились даже слова:
Ой тужу, я тужу,
Щодня гирко плачу,
Що я тэбэ, моя мылая,
Цилый рик нэ бачу.
Прильнула ухом к стенке, отделяющей ее комнату от ресторана, и поняла, что там играет скрипка. Протяжно, печально звучит мелодия этой песни.
Прислушалась еще: нет, слух не обманывал. Родная мелодия льется густою, тягучей тоской.
«Кто это? Неужели и там есть русская душа?» — задумалась девушка.
До этого дня за стенкой по вечерам слышалась только немецкая танцевальная музыка. И вдруг родная, любимая мелодия!
Распахнулась дверь, и вбежала Зося, дежурившая сегодня в кафе.
— Печальница, почему ты в темноте?
— Ой, Зося, не надо света! — взмолилась Олеся. — Без него легче душе: хоть решетки в глаза не лезут. Зося, ты не знаешь, кто там за стенкой так хорошо играет?
— Не. Я там не бывала. Там же ресторан. Туда один раз попадешь — и пропала.
— А если так только, на минутку? — не унималась Олеся.
— Чего ты там не видела?
— Да хочется глянуть, кто там так играет на скрипке.
— Ну так завтра хочешь не хочешь — увидишь.
— А что завтра?
— Фашистский праздник. Ганночка всех нас нарядит и пошлет обслуживать офицеров.
— Пойду! Только бы увидеть, кто там… Что-то неспокойно у меня на душе от этой скрипки. — И, понизив голос, добавила: — Зося, а может, убежим?
— Шалапутная! Думаешь, они оставят нас без присмотра. Не смей! — строго сказала Зося. — Убьют!
Не понравился Олесе этот ответ подруги. Но промолчала, решив поступить так, как подскажет собственное сердце.
* * *В ресторане во время уборки Олеся наткнулась на высокого худого парня с черными, совсем еще жиденькими усиками. Она шагнула в сторону, уступая дорогу. Но он вдруг больно ухватил ее за плечи.
— Олеся! Олеся! Это ты? Почему ты тут?
Олеся ахнула, узнав Гришу.
— Он здесь? Говори скорее! — тряс ее Григорий.
— Кто?
— Твой пан комендант, Сюсько.
— Сюсько тут ни при чем! Меня пан Суета продал Ганночке… — И тут Олеся, немного передохнув, в свою очередь спросила: — А ты чего сюда? Уходи поскорее. Сегодня русским сюда нельзя — будет офицерский бал.
— Да я… — Григорий виновато поскреб в гладко причесанной, будто прилизанной, голове. — Я тут работаю. На скрипке играю.
— Играешь? Им? — Олеся нахмурилась, отступила.
Григорий взял ее за руку:
— Идем на улицу. Я все тебе расскажу.
— Что ты! Меня не выпустит охранник.
— Что за охранник? — удивился Григорий и только теперь заметил полицейского, сидевшего у дверей с автоматом на коленях.
— Я тут, за стенкой… — опустив голову, стыдливо пояснила Олеся. — Там на окнах решетки, а в дверях полицай…
Григорий, тяжело вздохнув, провел девушку на сценку, где еще не было других музыкантов.
— Олеся, ты не думай плохого, — заговорил он горячо. — Я давно отсюда убежал бы. Меня не охраняют. Да не хочу так просто уходить. Мне бы мину достать или противотанковую гранату, чтобы угостить этих гадов на прощанье! Ты слышала что-нибудь о партизанах?
Олеся утвердительно кивнула.
— Наш дирижер говорит, что мы смогли бы хорошо помочь партизанам, мы тут много слышим…
— Если я вырвусь отсюда, я найду партизан и сделаю все, что ты хочешь!
— Тогда уходи поскорее!
— Может, вечером… В окно…
Беглым взглядом Григорий окинул зал, где такие же, как и Олеся, одетые в голубые платья с белыми кружевными воротничками, девушки накрывали столы. Никто из них не заметил двоих, укрывшихся за ширмой. Гриша достал откуда-то из-за рояля старенький плащ, подал Олесе:
— Надевай скорее! Идем!
Открыв своим ключом дверь, через которую входили только музыканты, Гриша вывел девушку из ресторана. Через минуту они оказались в сквере, уходившем на край города. Все так же за руку Гриша повел Олесю в глубь сквера, возбужденно говоря:
— Дойдем до Мухавца. Перевезу тебя на лодке. Ты уйдешь в лес. А я вернусь.
— Гриша, боюсь! Боюсь!
В этот момент Олеся показалась Григорию такой же, как тогда в лесу, когда он палкой ударил Барабака, а она вот так же сучила кулачками и говорила: «Боюсь! Боюсь!»
— А ты не бойся, иди, но не оглядывайся. За нами еще не гонятся. А если и хватятся, что мы вышли, то скажем, что решили прогуляться. Только не вздумай убегать, если начнется погоня!
— Гришок! А как я тебе передам, если найду партизан? — немного успокоившись, спросила девушка.
— Пройдет неделя, и я начну каждый день по утрам выезжать на лодке далеко за город. Там и встретимся.
— Гриша, теперь ты возвращайся, — сказала Олеся, когда стали спускаться к реке, где уже видна была лодка. — Иди, пока там не спохватились. Я сама переплыву Мухавец…
Через несколько минут Олеся была уже на другой стороне реки и быстро шла к лесу. Ей казалось, что идет она по раскаленной земле. В ногах от нетерпения покалывало и жгло, хотелось рвануться и бежать изо всех сил. Но, собрав все свое мужество, Олеся шла спокойно, но оглядываясь. Побежала она, лишь когда вошла в лесочек, и так быстро, стремительно, как никогда еще не бегала…
* * *Холодная, хмурая ночь. Тихо, безветренно, падает снег. Кругом все бело, чернеют только стремительно убегающие вдаль рельсы железной дороги. Гулко громыхая подкованными сапогами, идет по шпалам немецкий часовой. Навстречу ему движется второй. Шаги обоих отдаются в лесу, вплотную подступившему к железной дороге с обеих сторон. Часовые встретились, закурили. Поговорили…
Скучно ходить по чужой земле, охранять чужую дорогу и каждую минуту ждать пули из хмурого, никогда не дремлющего, чужого леса. Куда лучше на фронте! Там уж знаешь, что противник впереди. Залег и — стреляй. А тут, как ни смотри, никогда не угадаешь, откуда выскочит твоя смерть. Хорошо, что подходит зима. По снежным тропкам партизан, как куропаток, выловят всех до одного.
Наговорившись, солдаты расходятся. Первый возвращается к мостику. Немного постояв, поворачивает обратно. За мостик ходить нет смысла. Там по обеим сторонам дороги болото, непроходимая трясина. Оттуда партизаны не придут.
Где-то далеко впереди загудел паровоз. А позади, за мостиком, вдруг что-то звякнуло. Часовой резко обернулся, держа автомат наготове. Присел. Долго, внимательно смотрел на рельсы.
«Видно, послышалось, что звякнуло, — сам себя успокоил немец. — С той стороны даже лисица не подойдет».
Поезд шумит, приближается. Рельсы гудят, грохочут и, кажется, накаляются.
Немец сходит с рельсов. Зорко осматриваясь, приседает в кювете. Как буря, проносится дышащий красными искрами паровоз. В ушах сплошной гул и грохот.
За мостиком паровоз вдруг повернул вправо, высоко приподнялся над кюветом, словно хотел его перепрыгнуть, и рухнул в ту самую болотную трясину, о которой только что думал немец. Земля вздрогнула от взрыва. Первые вагоны перелетели через паровоз, остальные, стремительно продолжая движение вперед, лезли один на другой, валились на обе стороны пути.
— Майн гот!..
Утром на мотоциклах примчался специальный наряд гестапо. Офицер обнаружил в болоте следы двух пар широких, самодельных лыж. Партизаны пришли по непроходимой трясине и тем же путем ушли.
Собаки по трясине не пошли. Пришлось на мотоциклах обогнуть болото и пересечь партизанский след. Лыжи вывели на дорогу. Здесь было уже четыре пары лыж. Снег немного припорошил лыжню. Но собаки сразу взяли след. Посадив собак на мотоциклы, гестаповцы проехали с десяток километров. На развилке дорог остановились, но здесь собаки начали чихать, фыркать. Гестаповцы обнаружили на дороге рассыпанную махорку. След был потерян. Лыжня кончилась. На каждой из трех дорог было множество следов лаптей, сапог, ботинок. В чем были партизаны? Куда они пошли? Отряд разделился на три группы. Каждая группа пошла по своей дороге.
Партизаны же у развилки трех дорог не раздумывали ни минуты. Сняв лыжи, они высыпали пачку махорки на свои следы и пошли по средней дороге, которую обступили молодые елочки и березки. Несколько лет назад тут был пожар, и лес только начинал отрастать. Ельничек стоял густой и колючий. Километра через два дорогу пересек ручей. Это и была партизанская «хитрая дорога».
Здесь Санько первым спустился с мостика, не оставив следа на рыхлом девственном снегу. За ним спрыгнул Омар. Потом — новички, впервые ходившие на боевое задание. Сегодня они сидели на опушке леса, и каждый держал фашиста на мушке.
