Клара Ларионова - Московское воскресенье
Ну, кончается перерыв, и я должен закончить письмо. Где бы ты ни была, помни, что мы должны встретиться после войны у памятника Ломоносову. Приходи. Жму твою мужественную лапу.
Павел Березин».Если бы Павел был рядом, как этот Коробков, она бы так много рассказала ему, но писать? Разве все опишешь? Разве опишешь, как, сжав губы или прикусив их до крови, вырываешься из огня, из когтей смерти. Никто — ни он, ни другой — не поймет этого. Это не расскажешь и не опишешь. Пусть уляжется вихрь на душе, и когда-нибудь потом, когда они встретятся у памятника Ломоносову, она с горькой улыбкой вспомнит эти горячие деньки и расскажет о них своему единственному другу.
Глава тридцать первая
Наступила осень. Дожди размыли дороги и землю, которую перепахала война. Труднее стало догонять пехоту, стремительно преследующую врага.
Катя стоит на берегу серого, угрюмого Азовского моря. Над ее головой проплывают тяжелые тучи. Железные волны с грохотом накатываются на берег и, грозно ворча, отбегают обратно, таща за собой мелкие камни, оставляя на полдороге крупные. Потом волны снова набегают и обдают Катю холодными брызгами.
Вытирая лицо, Катя наблюдает, как Наташа играет с волнами. Сапоги у нее уже мокрые, но она не замечает этого. Она весело смеется, когда волна догоняет ее и ударяет сердитыми шлепками.
— Наташа, как это у Пушкина сказано: «Как я завидовал волнам, которые бежали шумно с любовью лечь к ее ногам…» Так, кажется?
— Не совсем.
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам…
И вдруг, распахнув руки, как крылья, вся вытянувшись навстречу морю, Наташа грустно сказала:
— О море, море! Если бы я не была летчицей, я хотела бы стать поэтом! Я прославляла бы тебя в стихах. Я писала бы что-нибудь такое:
Над Черным морем черным горем
Идет война уж много дней,
Но мы еще с врагом поспорим
За счастье Родины своей!
Катя с удивлением смотрела на Наташу. Какие высокие слова приходят ей на ум! А у Кати при виде моря одно только желание: швырять в него камешки. Но и это она делает неудачно.
— Посмотри, как я запущу! — с вызовом сказала Наташа.
И плоский камешек полетел так далеко, что всех «блинков» и не сосчитать. Ай да Наташа! За что она ни возьмется — смотри и учись!
Катя не могла скрыть своего восхищения. Она любовалась подругой. Наташа — в шинели, туго затянутой в талии, стояла, откинув назад широкие плечи, с высоко и смело поднятой головой, в глазах отвага, на губах торжествующая улыбка. Вот я какая! Попробуй состязаться со мной!
— Черт возьми, Наташа, ты красива! Хотела бы я походить на тебя!
Серые улыбающиеся глаза Наташи вдруг стали серьезными, брови сошлись на переносице.
— Иди, Катя, не мешай мне, я буду стихи сочинять: как у синего моря стоял гвардейский полк…
— Уйду, уйду! — робко ответила Катя и пошла, еле наступая на камешки, чтоб ни малейший шум не мешал вдохновению Наташи.
Она шла по берегу туда, где Даша и другие летчицы ловили рыбу. По недавно приобретенному опыту Катя знала, что, подходя к рыбакам, нельзя спрашивать об улове. Надо сначала самой заглянуть в ведерко и, если там пусто, молчать.
Летчицы просидели с удочками уже часа три и ничего не поймали. Когда Катя подошла, Даша стала жаловаться:
— Я продрогла до костей. А так хотелось поймать хоть какую-нибудь камсу. Есть очень хочется.
Катя попыталась утешить ее:
— Может быть, машины с продуктами наконец пришли…
Никто не верил, что машины могли прийти. По дорогам, которые остались позади, не легко пройти. Еще дня три, не меньше, будут добираться до них машины. Надо потуже затягивать ремень на шинели.
Уныло склонив головы, девушки брели по берегу.
— Хоть бы дохлую рыбешку для котят найти. Мы-то можем поголодать, а вот котята пищат, жалко смотреть на них. Что за противное море, одними камнями набито. Недаром его ругают: «гнилая лужа».
Летчицы шли к опустевшему рыбацкому поселку, все время посматривая на дорогу, не появились ли долгожданные машины.
Справа виднелась узкая полоса земли, на которой стояли самолеты. Над ними тянулась линия высоковольтных проводов, которые соединяли косу Чушку с Темрюком. Невдалеке от моря, прижавшись друг к другу, стояли домики рыбаков. Они были такие маленькие, что ветер не уносил их в море только потому, что они крепко держались заборами друг за друга.
У крайнего домика толпились девушки. Катя направилась к ним узнать новости. Девушки окружили Глафиру, которая гладила серого котенка. Два других котенка переходили с рук на руки, и все гладили их, приговаривая:
— Бедненькие, нам нечем вас кормить.
Все обернулись к Даше.
— Поймали что-нибудь? — спросила Глафира.
Даша покачала головой, Глафира горько вздохнула:
— Я так и знала. Впрочем, если бы вы даже и поймали рыбешку, так это котят не спасет, им нужно молоко. Но я больше не могу слышать их писка.
— Погоди, — вмешалась Катя, — может быть, сегодня придут машины, привезут что-нибудь, и мы покормим котят.
Все обернулись на дорогу. Нет, по такой грязи машины появятся нескоро.
Девушки торопливо покинули холодный берег.
Даша мечтала сварить уху, а теперь опять принялась грызть сухари. И, чтобы утешиться, начала писать письмо Ивану Коробкову. Она долго сидела перед чистым листом, подперев карандашом подбородок, а мечты уносили ее в станицу Ивановскую. В Ивановской еще летом она часто встречалась с Коробковым. Встречались у реки. Первым делом спрашивали друг друга о вылетах:
— Сколько?
Он отвечал:
— Четыре.
— А у меня десять!
Лицо Ивана хмурилось, он говорил:
— Зачем так рисковать?
А Даша сердилась, перебивала его:
— Если ты летаешь и думаешь, как бы остаться в живых, так пошел бы лучше почту перевозить!
— На войне не надо торопиться, — возражал Иван. — Неужели ты не понимаешь, как дорога мне твоя жизнь!
И Даша умолкала. Ей помогала летать его любовь. У нее словно выросли крылья. И именно любовь делала ее смелой, сильной, неутомимой. И каждый раз, встречая его, она с гордостью говорила:
— Я успела десять раз подняться в небо.
Он обнимал ее, и они шли вдоль берега, изредка останавливаясь, целовались и опять шли… В избушку вместе с ветром ворвалась Катя:
— Даша, что ты делаешь?
— Пишу письмо. — И тут только заметила, что лист бумаги чист.
— Когда ты будешь отдыхать? — строго прикрикнула Катя. — Надо же спать, нельзя держаться на нервах.
Даша вздохнула, соглашаясь с ней, потом тихо сказала:
— Это хорошо, что я отвыкла спать, по крайней мере не теряю времени напрасно. — И, вдруг освободившись от своей задумчивости, деловито сообщила: — А Маринка-то делает большие успехи. Из нее выйдет летчица, характер у нее есть.
Катя знала, что штурман Черненко после смерти Нади решила занять ее место и стала учиться летному делу. Да, с тех пор Марина очень изменилась, она уже не была такой соней.
— Я иду в штаб, давай захвачу твое письмо.
— Ах, письмо! — спохватилась Даша. — Я его завтра обязательно напишу. Сегодня я как будто повидалась с Ваней.
— Как повидалась? Где?
Даша отмахнулась. Долго рассказывать. И стала писать конспект предстоящего урока.
За окном дождь, словно дымовая завеса, закрывал море. Ветер покачивал эту завесу справа налево и хлестал по окну. Под дождем медленно, словно на прогулке, шли от штаба летчица Дементьева и штурман Кругликова.
— Опять работать не будем, — поглядев на скучные лица девушек, сказала Катя и постучала по стеклу, чтобы они зашли.
— Почему не спите? — копируя Речкину, спросила, входя, Вера Дементьева. — Приказываю вам немедленно уснуть и выбросить из головы всех настоящих и будущих женихов.
Катя засмеялась, так удачно Вера скопировала строгую «мамочку».
— Будем сегодня летать? — с надеждой спросила Катя. Ее удивило веселое настроение Веры. С чего бы Вере веселиться?
— Должны! Командующий приказал летать в любую погоду. На Керчь высаживается десант, а мы будем прикрывать его.
— Посмотри, какой туман и дождь!
— Вот как раз на них-то и не надо смотреть. Так и в приказе сказано: «Несмотря на туманы и дожди…»
Глафира Кругликова присела на Дашину постель и принялась изучать, как вышиты цветы на подушке. Даша объясняла, что вышивала болгарским крестиком.
Катя пристально посмотрела на Веру и тихо спросила:
— А как ты себя чувствуешь?
— Отлично! — ответила Вера. Но видно было, что это не совсем так. Это была уже не та Вера, которая так задорно пела «Саратовские страдания» и считалась первой плясуньей в полку. Сейчас она была болезненно бледной. Такой она стала после несчастья, которое случилось на Кубани. Немецкий истребитель обстрелял ее самолет, и летчица получила тяжелое ранение. Пролежав в госпитале с месяц, она вернулась в полк.
