Клара Ларионова - Московское воскресенье
А в январе, когда дошла весть о гибели Расковой, все девушки поклялись ее именем, что будут громить врага по-гвардейски.
И вот они сдержали слово, данное Марине Михайловне, они стали гвардейцами.
Даша подхватила Катю под руку и повела к лесу, хотелось высказать все, что переполняло ее:
— Если бы завтра мне пришлось умереть, я не пожалела бы об этом. Я была так счастлива сегодня, как никогда уже больше не буду.
Даша взяла ее руку и прижала к сердцу:
— Послушай, как бьется.
Вдруг она взглянула на другой конец поля и воскликнула:
— Только его здесь и не хватало!
По полю шел лейтенант Коробков, летчик соседнего полка. Он услыхал о большом событии в полку Маршанцевой и поторопился поздравить Дашу.
Лицо Даши мгновенно расцвело. Катя подозрительно взглянула на Коробкова и на Дашу: уж не сговорились ли они тут встретиться? Не потому ли Даша отвела ее, что хотела избавиться от посторонних глаз?! Уж не хочет ли она, чтобы Катя играла роль ширмы, за которой будут скрываться двое влюбленных? Девушки, увидав их, может быть, подумают, что они просто беседуют, а на самом деле Даша и Коробков даже не беседовали, они молча смотрели друг на друга и улыбались. Катя оглядывалась по сторонам, обдумывая, как бы поскорее скрыться, но в то же время неловко было оставлять друзей.
— Знаете, Иван Федорович, мы только что Гвардейское знамя получили.
— Знаю, — ответил Коробков, не отрывая глаз от Даши. Пот выступил у него на лбу, развеваемые ветром льняные волосы падали на глаза. Наблюдая за ним, Катя удивлялась. Что же это такое любовь? Вот двое умных, смелых людей стоят друг перед другом и робеют. Никогда в жизни Катя такого не испытывала.
Павел Березин становился при ней таким красноречивым, что если бы она не любила его, то назвала бы просто болтливым. Но им всегда казалось, что они видятся так мало, что не успевают поговорить о самом важном, хотя они и в аудитории сидели вместе и чуть ли не каждый день он провожал ее. Бывало, выйдут из университета, начнут говорить и не закончат до самых Сокольников, на завтра перенесут беседу, встретятся и опять говорят… Вот это была любовь!
А эти все стоят, все смотрят друг на друга, словно сказать им нечего.
И она решила оживить статуи:
— Если знаете о нашей радости, так почему же не поздравляете?
— Ах да, да! Верно! Я как раз для этого, то есть мы пришли, чтобы поздравить вас. Поздравляю…
И он протянул Кате руку.
— Спасибо, — ответила она, наблюдая, что он будет делать дальше. Подаст ли Даше руку?
Он взглянул на Дашу и еле выговорил:
— Поздравляю.
Вечером полетов не было. Ложась спать, девушки долго делились впечатлениями от прошедшего праздника. Даша сказала:
— Сегодня у меня самый счастливый день.
Погас свет, и Катя уже засыпала, но Даша обняла ее и зашептала:
— Когда я сидела рядом с Иваном и мы пили за процветание нашего полка, я вдруг почувствовала, что очень люблю его. Очень крепко и, может быть, на всю жизнь. А ты? А ты как?
На торжественном обеде Катя выпила пополам с Женей праздничные «сто грамм», и поэтому ей хотелось спать, но Даша все тормошила ее. Тогда она сказала, чтобы поскорее отделаться:
— Влюбилась — и хорошо!
Она с улыбкой вспомнила о Павле. У нее тоже есть друг. Надо ему написать письмо и рассказать о своих успехах. Но куда писать? Последнее его письмо было из Сталинграда, но там немцев давно разбили. Куда же писать?
Она достала из-под подушки маленькую папку, где хранились письма, и стала перебирать их. Вот письмо со штампом «Ашхабад». Туда эвакуировался Московский университет, и оттуда Павел писал ей. Вот они, сложенные по порядку, его письма. От одного их вида Кате стало грустно. Образ Павла встал перед ней так отчетливо, что она почти услышала его голос:
«Ты, наверное, сердишься, Катя, что давно нет писем? Извини, пожалуйста. Сама знаешь, что такое сессия. Вот, например, я перенес дифуры с 21 на 25, хотя имею два «отлично», а Шебунин, «друг народа», наверняка поставил бы мне «хор», так обещали мне ребята, даже при полном отсутствии знаний, за активность в жизни. Но я им все же не поверил и решил отложить, струсил. Не отличаюсь храбростью. Твои письма меня радуют. Вчера, получив твое письмо, прочел его прямо на почте, потом выпил на улице стакан газированной воды с сиропом и пошел в библиотеку. Уселся и пишу ответ. Ашхабадская библиотека битком набита москвичами, киевлянами, ленинградцами — с раннего утра здесь заняты все места. Книги, что по восемь лет лежали неразрезанными на полках, теперь читаются. Уходя на обед, студенты оставляют книги на столах. Вообще туркменская библиотека потрясена до основания. С нашего курса здесь человек двадцать. Ох уж мне этот Лапик! Недавно мы с Лапиком работали на погрузке, до чего же он был бездарным грузчиком! Сейчас многие студенты овладевают профессией грузчика. После трудной работы лекции не идут на ум, и мы не идем на них, а отправляемся в библиотеку. Я тоскую по московской зиме, скрипучему, пушистому снегу. Разве может меня утешить далекий снег на вершинах Копет-Дага? Хотя, нужно отдать должное, Копет-Даг красив чрезвычайно. Луна здесь поднимается почти до самого зенита, и такая яркая, что все кругом начинает светиться. Особенно, если легкий туман лежит на холмах, где мы живем. И все же эта красота ненадолго остается в душе. «Оттого что я с севера, что ли?» Ну, закругляюсь. Пиши чаще. Привет твоим подругам. Что делаешь после работы? Что читаешь? Было бы к месту привести здесь одно стихотворение, но по дороге из Москвы у меня стащили рюкзак, а в нем — папка, а в папке — блокнот, а в блокноте — стихи, которые я написал еще в Москве. Что в памяти осталось, передаю тебе:
Хорошо, заткнувши уши,
Между двух матрацев спать
Иль под гром зенитных пушек
О Праксителе[2] болтать.
А заслышав вой сирены,
Надевать не тот башмак,
Ушибив во тьме колени,
Лихо мчаться на чердак.
Будут встречи, на которых
Мы со смехом вспомним, как
Академик Колмогоров
Красил известью чердак.
Как Немщино лез на крышу,
Словно кошка, а Бари
От зари сидела с книжкой
В нашем штабе до зари.
Остальные строчки остались в рюкзаке, и ты, судя по прочитанному, не будешь о них жалеть. Ну, счастливо! Жму твою мужественную лапу.
Павел Березин».Читая это письмо, Катя вспомнила все, о чем здесь, на фронте, старалась не вспоминать. Москва, университет — все это теперь было где-то далеко, в прошлом. За это время она прошла длинный путь. За этот год она так изменилась, что вернется в университет совсем другим человеком. Вернется к любимой математике. Как она соскучилась по ней!
Ах, поскорее бы встретиться с Павлом, уж они бы поговорили о математике! Катя не могла даже и представить себе, о чем можно говорить с мужчиной, если он не знает математики? И она с удовольствием перечитывала письма Павла.
«Дорогая Катюша! Еще один-два месяца — и семья пехотинцев пополнится бывшими студентами Московского университета. Ты спросишь, как это случилось? Объясню. Ровно через полгода по прибытии нашего университета в Ашхабад мы сделали крутой разворот и попали в Самарканд, в офицерское училище. Из нашего университета здесь всего двадцать человек, остальные из Киева, Минска, Горького. С нашего мехмата здесь Димка Погибалов, Заборов, Зубов и даже Лапик. Обучаемся интересным дисциплинам: топографии, тактике, взаимодействию и так далее. Вот сейчас на доске разбирается схема ближнего наступательного боя, особо важная для нас, так как все мы мечтаем попасть на фронт. Я непрестанно думаю о тебе. Ты уже на фронте, летаешь, видишь смерть, а я все еще корплю над картой. Хочется в бой. Может быть, там, на фронте, я увижу тебя? Ну ты, конечно, ждешь, чтобы я рассказал тебе о нашем дорогом университете. Сообщаю что знаю. Наш старый университет испугался ашхабадской жары и сейчас перебирается в Свердловск. С нашего мехмата осталось учиться не много бездельников. Они подробно не пишут, и я не знаю, сдают ли они экзамены. Семинары после нашего отъезда прекратились, мало кто занимался. Печальная картина — университет на колесах. Разве могли мы подумать, путешествуя из угла в угол в семьдесят восьмой аудитории во время лекции Филиппова, что через полтора года судьба расшвыряет нас по разным углам страны, что я, например, буду в Самарканде изучать опыт разгрома немцев на Волоколамском шоссе… А все-таки я скучаю по математике, но стараюсь о ней не думать. Мечтаю доучиться после войны. Ох, сколько вещей откладывается на «после войны»!
Но все же мне кажется большой нелепостью торчать здесь, когда ты там. Когда я читаю твои письма и узнаю, как мужественно ты воюешь, я завидую тебе и сгораю от стыда.
