Анатолий Брусникин - Беллона
Эдуард Иванович принял позу римского стоика, вскинул подбородок и сложил руки на груди.
Лекс не произнес ни слова.
— Коли уж вы здесь, — продолжил генерал, — хочу просить вас присутствовать при разговоре. Будьте моим свидетелем перед историей и великим князем. Опишите ему беспристрастно всё, что увидите и услышите.
Почтительно поклонившись, Бланк обещал.
* * *Главнокомандующий прибыл в сопровождении казачьего конвоя всего через несколько минут, но твердость Тотлебена за этот короткий срок успела несколько поколебаться.
Увидев через окно, как из коляски медленно спускается Горчаков, а за ним легко спрыгивает Вревский, Эдуард Иванович перекрестился и прошептал: «Господи, укрепи».
Князь Михаил Дмитриевич, человек, которому была вверена судьба Севастополя, Крыма, а следовательно и всей войны, каждым движением, сутулостью плеч, тоской во взоре выказывал, что всякую минуту сознает всю тяжесть ответственности — и за Севастополь, и за Крым, и за войну. Он выглядел старше своих шестидесяти двух лет. Шел медленно, будто бредущий к эшафоту смертник. Близорукие глаза уныло помаргивали за толстыми стеклами очков. Покойный английский командующий лорд Раглан и нынешний Кодрингтон, с точки зрения Лекса, тоже были далеко не орлы, но этот вовсе казался снулой совой. Не хватало воображения представить, как этакий полководец может одержать победу хоть в каком-нибудь сражении. «Вот разрушительное действие застарелой диктатуры, — подумал Бланк. — Она выдвигает наверх людей не одаренных, а послушных».
Павел Александрович чрезвычайно обрадовался, увидев рядом с Тотлебеном своего приятеля, и горячо поддержал хозяина, когда тот, представив Бланка своим ближайшим помощником, попросил позволения вести беседу в его присутствии.
— Что ж, как вам будет угодно, — рассеянно молвил Горчаков. — То есть, отчего же нет, я даже рад…
И все перестали обращать внимание на молодого человека, который скромно встал в углу, возле шторы.
— Если позволит ваше высокопревосходительство, я коротко изложу Эдуарду Ивановичу, как распределились мнения членов совета, — предложил Вревский.
Князь охотно на это согласился и далее на протяжении двадцати или тридцати минут генерал-адъютант энергично и красноречиво, водя по карте пальцем, рассказывал о ходе двухдневного обсуждения, причем у него получалось, что сторонники наступления на Черной убедительны и уверены, противники же — даже не противники, а просто люди малорешительные, колеблющиеся. Главнокомандующий слушал и кивал, однако все время смотрел на Тотлебена, вопросительно и тревожно. Тот всё сильнее нервничал. Рука, лежавшая на ручке кресла, заметно дрожала.
— Что вы думаете о плане сражения? — спросил князь, когда Вревский закончил. — Я не спал две ночи, молил Бога о просветлении, но… Эдуард Иванович, привык доверять вашему опыту и предвидению. Как вы относитесь к идее большого наступления?
— …Которого всей душой желает государь, — с нажимом прибавил Вревский.
— Да-да, на котором настаивает его величество, — поспешно согласился Горчаков. — Возлагая, однако же, на меня ответственность за окончательное решение…
Глядя в скатерть, Тотлебен глухо начал:
— Удар всеми силами через Черную представляется мне неоправданным риском. Насколько я знаю, противустоящие высоты нами не разведаны. Очень возможно, что у французов и сардинцев за первой, видимой линией редутов, созданы дополнительные эшелоны, а по ту сторону холмов стянуты резервы. Ведь мы на их месте точно так же укрепили бы свой фланг, обращенный к главным силам неприятеля. Представьте, Михаил Дмитриевич, что произойдет, если массы нашей пехоты сгрудятся у топких берегов реки, а враг выдвинет из тыла хотя бы несколько легкоконных батарей да ударит картечью?
— Они спьяну глаз не успеют продрать, как мы уже захватим мост и взбежим по склонам! — вскричал генерал-адъютант. — Я ведь объяснял, что французы всю ночь будут отмечать праздник! Вы, ваше превосходительство, меня не слушали!
Командующий жестом остановил его.
— Так что ж, Эдуард Иванович? Не наступать? Ответить его величеству… отказом?
— Если государь непременно желает сражения, наш долг как верноподданных повиноваться, это безусловно так… — бледнея, пробормотал Тотлебен. — Но я бы произвел со стороны Черной демонстрацию, заставив противника перекинуть туда резервы, а сам ударил бы из Севастополя, по Доковой и Лабораторной балкам. Если б удалось взять высоты, расположенные напротив Малахова и Третьего бастиона, мы обезопасили бы самый уязвимый участок нашей обороны, и тогда потери на Черной были бы оправданы…
Вревский горячо с ним заспорил, доказывая, что это получится совсем не то: вместо решительного успеха локальный, который не вынудит союзников снять осаду, а лишь заставит их изменить конфигурацию своей линии. Разве этого хочет государь?
При каждом новом упоминании о воле императора Тотлебен менялся в лице и сбивался. Голос его постепенно слабел, на лбу выступила испарина.
— Ваше высокопревосходительство, — наконец взмолился он, — я чувствую себя нездоровым… Если позволите, я бы хотел, немного отдохнув, изложить все возражения против диспозиции господина барона письменно. Нынче же моя записка будет у вас.
— Конечно-конечно, отдыхайте. На вас нет лица! — вскричал Горчаков, поднимаясь. — Письменно — это даже еще лучше.
Гости удалились. У дверей Вревский обернулся и бросил на Лекса многозначительный взгляд, означавший: дело скверное, вся надежда на вас.
Раненому после отъезда важных гостей действительно пришлось лечь. От волнения у него началась дурнота. Но отлеживался Эдуард Иванович недолго.
— Я буду диктовать, — сказал он слабым голосом. — Пишите, друг мой. Вы сами видели, что мне пришлось вынести, и в точности перескажете всё его высочеству. А с моей реляции главнокомандующему прошу сделать список и приложить его к вашему письму…
И вновь Лекс не возразил ни словом.
Он записал по пунктам все доводы Тотлебена, убедительно и ясно, гораздо лучше, чем при очной встрече, доказывавшего всю пагубность генерального наступления на Черной и предлагавшего по меньшей мере половину сил под покровом ночи перекинуть на Корабельную сторону. Генерал перечитал текст, кое-что поправил. Отдали писарям, которые сделали два экземпляра: для командующего и для великого князя.
В третьем часу пополудни Лекс выехал в направлении ставки — об этом попросил сам Тотлебен. «С Богом. Пускай этим шагом я гублю себя, но свой долг перед отчизной я исполнил, — торжественно молвил Тотлебен на прощанье. — Поскольку вы не просто ординарец, а мой помощник и присутствовали при беседе, Горчаков не заставит вас ожидать ответа за дверью. Смотрите, слушайте, а после перескажете: каково повел себя командующий, присутствовал ли Вревский и что он сказал».
Лекс пообещал всё исполнить.
В ставке, расположенной возле руин древнего Инкермана, он отправился к барону Вревскому.
— Генерал Тотлебен прислал меня передать князю и вам, что по зрелом размышлении он, хоть и не без колебаний, почел за благо согласиться с вашей точкой зрения. Поэтому никакой записки его превосходительство составлять не стал.
Павел Александрович так возликовал, что, вскакивая, опрокинул стул.
— Я знал, что могу на вас положиться! Спасена Россия! Дорогой Александр Денисович, мне вас Бог послал! Даже не спрашиваю, какими аргументами вам удалось переломить его слепое упрямство! Обещаю одно: наступит час славы и воздаяния, вы не будете забыты. Слово Вревского!
Он отвел посланца к Горчакову и попросил повторить слово в слово послание от Тотлебена.
— Ну, значит, так тому и быть. Раз уж Эдуард Иванович… — Моргая красными от бессонницы глазами, командующий смотрел в угол, на икону. — Твоя, Господи, воля, а наше старание… Павел Александрович, все распоряжения по подготовке известны. Пускай части начинают движение к назначенным позициям.
Если в ставку Лекс мчался быстрой рысью, то обратно к Тотлебену отправился не сразу, а ехал шагом.
Уже смеркалось. Громоздкая махина зашевелилась. Ночью десятки тысяч солдат, тысячи лошадей, сотни артиллерийских упряжек и обозных повозок должны были рассредоточиться на высотах и в зарослях по правому берегу Черной. Весь завтрашний день войскам передовой линии предписывалось сидеть тихо, огней не разводить, себя не обнаруживать. Движение резервов будет завершено в ночь с третьего на четвертое августа, и еще до рассвета шестидесятитысячная армия внезапным ударом обрушится на противника.
Лекс уже решил, что перейдет к своим в неразберихе сражения, которое неминуемо закончится катастрофическим разгромом русских. У них нет ни одного шанса. Оба козыря, на которые они рассчитывают — численное преимущество и неожиданность — биты еще до начала игры. На Федюхиных высотах ждут замаскированные батареи, туда стянуты войска, придвинуты резервы.
