Анатолий Брусникин - Беллона
Но Агриппина не приняла шутливого тона.
— Я не императрица, у меня нет власти над мужчинами. Но я никогда больше не повторила бы ужасной ошибки, которую совершила в жизни дважды. Мне нельзя было их от себя отпускать. Ни первого, ни второго…
Она говорит о своих мужьях, понял Бланк.
— …Первый всего лишь уходил в плавание, но что-то рвалось у меня в груди. Я была еще совсем глупая, почти ребенок. Я думала, что так всегда бывает при расставаниях. А это сердце предчувствовало… — Руки, накладывающие бинт, на секунду замерли. Взгляд был устремлен поверх головы Лекса. — Но во второй раз, когда мой капитан уходил на бастион, я всё знала и понимала, однако изображала из себя спартанку. Странно, как это я еще не сказала на прощанье: «Со щитом или на щите». Нужно было вцепиться намертво и не отпускать…
— Хорош был бы мужчина, который в такой ситуации вас бы послушался, — заметил Бланк, глядя на ее губы. До них было не дальше пяти дюймов.
Он думал: эта женщина не пользуется парфюмерией, но ее природный аромат лучше любых духов.
— Хорош! — сердито воскликнула Иноземцова. — И если б моим мужчиной были вы… — Она сбилась было, но все-таки продолжила. — …Если б мы с вами любили друг друга, по-настоящему любили, никуда бы вы от меня не ушли.
«Что если правда?» — вдруг пришло в голову Лексу. Он даже испугался этой мысли — такая она была неожиданная, быстрая, охотная.
Нет-нет, чушь и ересь!
— Стало быть, всё к лучшему, — как можно легче произнес он. — Потому что мне нужно возвращаться на Малахов, проследить, правильно ли кладут накаты на девятый и десятый блиндажи, а вы бы заперли меня под замок и криворукие землекопы всё бы перепутали.
Она лишь печально улыбнулась, но глаз не отвела, и в них ему почудился некий непроизнесенный вопрос.
В груди у Лекса что-то сжалось.
Как-как она сказала? «Если б моим мужчиной были вы»? Но разве женщины — приличные женщины — могут такое говорить постороннему человеку? А она сказала настолько естественно, что он даже не сразу поразился.
Лекс давно решил для себя, что права на личную жизнь не имеет и семьей обзаводиться не станет. Потому отношениям с женщинами он важности не придавал. Взрослому мужчине необходимо удовлетворение физиологического инстинкта, полное воздержание вредно для телесного здоровья и отравляет ум пагубными вожделениями. Противиться требовательному зову плоти — все равно что иссушать организм голодом.
Тому, кто не держит дома собственной кухарки, естественно питаться в харчевне. В крупном городе — Лондоне, Париже или Дрездене — нетрудно найти гетеру, которая не вызывает отвращения излишней вульгарностью. Если же таковой рядом не было, Лекс предпочитал снимать напряжение ледяной водой и физическими упражнениями. В Балаклаве, например, борделей было сколько угодно, но брезгливость не позволяла Бланку иметь дело с шлюхами столь низкого пошиба. Обливаться водой приходилось каждое утро, а нередко еще и вечером. Очень возможно, что эта профилактическая процедура, закалив тело, спасла Лексу жизнь в невыносимо студеную зиму, когда люди вокруг умирали тысячами от простуды, инфлюэнцы и пневмонии.
Однако от Агриппины холодными обливаниями и поднятием гирь не спасешься — странные ощущения в груди не оставляли на сей счет никаких сомнений. А если так, надо держаться от Иноземцовой подальше. Для человека, живущего во имя идеи, ничего этого — того, что Лекс читал сейчас в ее взоре, — быть не может. Категорически исключено. Его путь и его счастье в другом: в стремлении к великой цели.
«А если ты ошибаешься и твое счастье совсем не такое, каким оно тебе воображается? — вновь удивил себя Бланк неожиданным вопросом. — Вдруг бывает счастье, которое не заканчивается с достижением поставленной цели, а длится вечно, каждую минуту, и ты не гонишься в неистовой скачке за ускользающей линией горизонта, а находишься на месте, и это мир несется мимо, а солнце с луной вращаются вокруг тебя, потому что ты и есть центр бытия и у тебя есть всё, что только может быть нужно человеку?»
Определенно, нельзя так долго смотреть ей в глаза. От этого слабеет воля и замутняется разум. Какое вечное счастье? В чем оно? В тривиальнейшем соединении с особью противоположного пола? В этом и состоит твое назначение, большой человек?
Раздраженно тряхнув головой, Лекс не без усилия заставил себя отвести взгляд. Сразу стало легче. И удалось выкинуть из головы нелепые мысли. Не сразу, но удалось.
Однако с того вечера Бланк стал избегать Агриппины. На госпитальных soirées больше не появлялся и вообще обходил госпиталь стороной, а ночевать предпочитал на Малаховом.
* * *Восемь дней спустя казак-вестовой отыскал Лекса на передовой и вручил записку. Павел Александрович просил срочно явиться по делу безотлагательной важности.
У Бланка застучало сердце. Он знал, что позавчера и вчера в ставке главнокомандующего дважды собирался военный совет, но к чему он пришел, никто не ведал.
Неужто решилось? До срока, выбранного Вревским, оставалось только трое суток — за меньший срок подготовиться к большому сражению будет просто невозможно.
Немедленно покинув укрепление, Лекс был у генерала, жившего на Инкерманском биваке, через два часа.
Вревский ждал его с нетерпением, измотанный и клокочущий от ярости.
— Если б вы знали, как тяжко иметь дело с бездарными людьми! — горько посетовал он, и у Бланка внутри все поледенело. Неужто фиаско? — Представьте, два дня препирательств и никакого результата! Из тринадцати человек за наступление со стороны Черной более или менее решительно высказались семеро, включая меня. Остальные блеяли что-то двусмысленное или возражали. А ведь я заранее побеседовал с каждым! И те самые люди, кто слушал и кивал, теперь пошли на попятный! Князь, которого я было совсем уже убедил, вновь заколебался. Объявил, что завтра поедет советоваться к Эдуарду Ивановичу. Как тот скажет, так тому и быть. Это катастрофа, вы понимаете?
— Значит, всё теперь находится в зависимости от Тотлебена? — уточнил Лекс.
— Очевидно так. Он не переменил отношения к нашему делу?
— Сколько я осведомлен, не переменил.
Павел Александрович в отчаянии застонал.
— Ну стало быть, надежды нет! Я, конечно, буду завтра сопровождать князя и повторю все свои доводы специально для Тотлебена. Но он меня терпеть не может! Александр Денисович, дорогой, скачите к своему начальнику. Попробуйте переломить его упрямство. Час пробил! Всё теперь в ваших руках!
— Я поеду на хутор и останусь там ночевать, — спокойно ответил Лекс.
Так он и сделал. После доклада вопреки обыкновению не уехал, а остался ужинать с Тотлебеном и двумя его адъютантами. Потом, уже наедине с генералом, долго пили чай и разговаривали, но отнюдь не о сражении. Эдуарда Ивановича очень интересовал вопрос о грядущей военной реформе, насущность которой стала очевидна даже самым закоренелым ретроградам. В особенности же Тотлебен был взволнован слухом, будто попечение над проведением реформы вверят Николаю Николаевичу. Лекс выражал сомнение: великий князь еще так молод, но сомневался с загадочной полуулыбкой, будто знал нечто, не подлежащее разглашению.
Обсуждать с Эдуардом Ивановичем сражение он и не собирался. А приехал на хутор в расчете на то, что гостеприимный хозяин пригласит засидевшегося гостя остаться на ночь. Так и вышло.
Утром сели завтракать. Интересная беседа была продолжена. Потом прибыл фельдшер делать новую процедуру: ставить на раненую ногу пиявки. Эдуард Иванович испытывал к кровососущим тварям отвращение. Чтобы отвлечься от противной процедуры, пил крепкий чай и разговаривал с Бланком.
В одиннадцатом часу прискакал ординарец. Сообщил, что едет главнокомандующий в сопровождении генерал-адъютанта Вревского. Будут через полчаса.
Тотлебен взволновался.
Пиявок сняли, фельдшера выставили, ногу обули.
Пока денщик и вестовой наскоро прибирались, генерал вполголоса говорил Лексу:
— Знаю я, чего им от меня нужно! Два дня заседали, ничего не решили, а теперь желают Тотлебена в козлы отпущения? Я вам честно скажу: Бога благодарил, что из-за ранения не мог присутствовать на этом ристалище. Совесть не позволила бы высказаться за штурм Федюхиных высот. Но как пойти против желания государя? И вот на тебе! Не миновать мне горькой чаши!
Он всё больше горячился, усы воинственно затопорщились.
— И, конечно же, князя сопровождает Вревский! Он не даст нам поговорить с глазу на глаз! Петербургский интриган уверен, что в его присутствии я не осмелюсь прямо высказать, что думаю о безрассудной затее! Плохо же он знает Тотлебена! Пускай я погублю себя во мнении верховных сфер… — Перст генерала показал в потолок. — Пускай! Но долг совести исполню! Князю угодно знать мое суждение? Что ж, я его изложу со всей откровенностью, и будь что будет.
