Михаил Лыньков - Незабываемые дни
— Что вы делаете, выродки, звери!
Ксеня видела, как встал с нахмуренным, потемневшим лицом Игнат. Она резко дернула его за руку, так что тот сел.
— Ты с ума сошел? Хочешь, чтобы из-за тебя погибли маленькие дети, дурень!
Игнат сел, с трудом переводя дыхание. Капли пота повисли на взмокших прядях его русых волос. Надя сидела рядом и не замечала слез, которые скатывались, падали с ее лица на горячий песок.
Вся толпа вдруг встрепенулась. Сорванная с долговязого солдата каска с размаху опустилась на его голову. Женщина наносила удар за ударом, ее седые волосы развевались по ветру, и вся ее фигура была в стремительном, неудержимом движении. Как орлица, спасающая своего птенца, набросилась она на безжалостного врага. Солдат внезапно обмяк, осел и, судорожно схватившись руками за рассеченное темя, грузно упал на землю. Второй сразу протрезвился и, выпустив из рук девушку, упавшую без сознания, схватился за автомат. Гулкие выстрелы разорвали тишину. Стреляли солдаты, стоявшие поодаль и только сейчас переставшие хохотать. Сквозь выстрелы послышались короткие вскрики. Кто-то поблизости тяжело застонал. Поднялся звонкий детский вопль: «Ой, мама, как мне больно!»
Стрельба вдруг оборвалась. Вблизи фыркнул и остановился автомобиль. За ним подъехал другой. Из передней машины вышел высохший, как щепка, низенький генерал. Вытянулись в струнку солдаты, почтительно столпились и наклонились к нему офицеры.
Генерал пошевелил губами, его вялый, стеклянный взгляд скользнул по толпе, по убитым, по стоявшим навытяжку солдатам.
— Что это у вас такое? — ни к кому не обращаясь, спросил он. Вертлявый ефрейтор проворно подскочил к нему и стал как вкопанный.
— Разрешите доложить, господин генерал, они, — тут он махнул рукой на столпившихся людей, — убили нашего солдата.
— Что значит — убили? — поморщился генерал. — Он погиб, как воин, в неравном бою с врагом… Понял? Ну, пошли по местам, все!
Солдаты двинулись, к своим танкам, машинам.
— Майор Кури! — тем же бесстрастным голосом произнес генерал.
Из его свиты отделился и, немного прихрамывая, подошел пожилой офицер с коричневым родимым пятном через всю щеку.
— Что это значит? — коротко спросил его генерал, кивнув головой на толпу.
— По вашему приказу, господин генерал! Их собрали, чтобы они не загромождали дороги.
— Я назначил вас комендантом города не для того, чтобы моим войскам учинялись всякие неприятности. На переправе — нехватка рук, а тут тысячи людей сидят без дела. Может быть, вы намереваетесь организовать курорт для них. Немедленно дать людям порядок! — повысил он несколько голос. — А за убийство солдата… — генерал пошевелил губами, словно прикидывал что-то в уме, — сто человек!
Генерал не спеша направился к машине и, уже усевшись, сказал майору, стоявшему рядом:
— Понимаете: порядок, порядок и порядок! Комендант должен работать как часы. Да! — Он прикоснулся к плечу шофера, давая знать, что пора ехать дальше.
Толпу окружили солдаты с примкнутыми штыками. С какого-то грузовика принесли небольшой столик, пару табуреток. На них уселись писаря, разложившие на столе лист чистой бумаги.
Комендант подошел к притихшей толпе.
— Встать, когда с вами разговаривают! — закричал он сорвавшимся голосом, словно арапником стеганул по толпе. Рука его неторопливо расстегивала кобуру. Он смотрел на людей, пристально следя за каждым движением, старался выделить некоторых.
— Скорей, скорей! — кричал он. — Я научу вас уважать германскую армию! Я… я… — уже ревел он, — а ну живей шевелись. Коммунисты, комсомольцы, выходи!
Толпа стояла неподвижно. Изредка слышался пугливый шепот да тяжкий вздох перекатывался по рядам людей, не знавших, чего от них в конце концов хотят, что готовит им этот злой человек.
— Так что ж, коммунистов и комсомольцев нет среди вас? — Комендант наливался яростью, на белой щеке его загорелись, расплываясь, густые красные пятна. — Я говорю вам — раз, два…
И тут из толпы вышел юноша. Ему лет семнадцать, не больше. Это был брат убитой девушки, которую раньше пытались обесчестить солдаты. Русые волосы его, светлые, кудрявые, мягко золотились под солнцем, и вся его фигура светилась чем-то детским, наивным. По его лицу скатывались редкие слезинки, он смахивал их рукой, а черные глаза горели таким блеском, что, казалось, эти слезинки вскипают на жгучем огне ненависти и, вскипая, испаряются. Встретив этот взгляд, комендант невольно отступил на шаг. А юноша говорил, и голос его срывался на дегский крик, в котором слышалась страшная боль растоптанной мечты, боль души человеческой, которой суждено увянуть, не расцветши:
— Ну, вот… Вам мало крови, людоеды! Ну, я — комсомолец. Что вам нужно, выродки?
Он задыхался, судорожно сжимал кулаки, медленно приближаясь к коменданту.
Под коричневым пятном майоровой щеки заходил желвак. Майор целился из парабеллума, целился спокойно, неторопливо, как на занятиях. Только дрогнули ресницы, когда грянул выстрел. Комендант тыкал парабеллум в кобуру, а из синеватого дула пистолета вился дымок.
Колючим холодком повеяло на сердца людей и еще чем-то, похожим на укор и стыд; вот нашлось мужественное сердце, оно преодолело страх смерти и отошло в небытие, не уронив человеческого достоинства, славы земли своей. Может быть, и напрасной была эта смерть, но кто бросит упрек на могилу этого безвременно погибшего человека?
Взволнованная людская толпа была оттиснута назад.
Солдаты хватали мужчин, отводили их к штабелям дров возле реки. Некоторые из схваченных бросились с кручи в воду. Поднялась беспорядочная пальба, громкие залпы раздались около штабелей.
— Мамочка, где же наши красноармейцы, почему они не бьют их? — плача, говорил Василька, уткнувшись головой в колени матери. Ксеня ничего не отвечала. Она успокаивала и убаюкивала маленького и, покачиваясь, напевала вполголоса:
— А-а-а… а-а-а… а-а-а!
В ее глазах не было ни тоски, ни страха, ни тревоги. Она равнодушно глядела на онемевших людей, на суетливые движения солдат, которые сбрасывали с береговой кручи расстрелянных, на коричневую щеку коменданта, над которой вился дымок от сигареты. Солдаты кончили свою работу и начали выстраивать людей в длинную очередь, подводить их к столику. За ним сидел комендант. Он бегло осматривал подошедшего, и человека отводили в одну или другую группу. Большинство, среди которых были преимущественно дети, старики, женщины, отсылали назад, на берег. Игната вместе с другими парнями повели сразу на грузовик. Он хотел попрощаться с сестрой и с Надей, но его грубо оттолкнули и погнали к машине. Игнат только успел крикнуть:
— Держитесь вместе! Я не пропаду… Увидимся еще!
Фамилии тех, кого отводили на машины, старательно заносили в списки. Меньшую группу мужчин, в которую попали люди, в чем-то заподозренные комендантом, под усиленным конвоем повели в город. Солдаты, кончив писать, унесли столик и стулья. Комендант подошел к женщинам, снова столпившимся на берегу. Он закурил сигарету, был необычайно веселым, развязным.
— Значит, удирали от нас? Боитесь? Это хорошо, ох, как хорошо! Но вы будете нас бояться еще больше. Мы научим вас уважать Германию. Вы будете каменеть от страха при одном слове Германия. Но-но-но… хватит, — словно сдерживал самого себя майор и уже совсем иначе, миролюбиво и спокойно, сказал:
— Теперь вы можете быть свободными… Идите! Дети, матери, старики, все!
Словно крик тихой радости выплеснулся из толпы. Некоторые сразу бросились назад от штабелей, от берега, туда, где раскинулось поле, где ходили под солнцем мягкие, ржаные волны, где так уютно зеленела лесная опушка и близко, совсем близко шептала о чем-то листва родной березы.
Комендант будто ждал этого момента. Он торопливо встал и, растопырив руки, словно преграждая путь людям, весело крикнул им:
— Только не сюда… Порядок, порядок! Вы же хотите к своим. Ну вот… А они за рекой… Прошу, прошу, только вперед! Парохода не ждите, вы сами, сами…
Люди недоумевающе смотрели на него. Лица, прояснившиеся от радостной надежды, сразу потемнели, снова стали серыми, запыленными. Люди отходили обратно, жались к реке.
— Ну-ну! Быстро, быстро! — Из-под белесых ресниц мелькали уже зловещие огоньки, покрытые рыжей щетиной руки нервно барабанили по кобуре.
Надя схватила на руки Василька, потянула за плечо Ксеню.
— Скорее, скорее, Ксеня!
Поспешно сползали, срывались с кручи. Сверху сыпались песок, сухая желтая глина, разный мусор. Над берегом поднялся детский плач, надрывно голосили женщины. Проклятья, стоны, глухие молитвы перемежались с воплями людей, с угрожающими выкриками стоявшего на горе человека с коричневым пятном на щеке.
— Василька, попрощайся с мамой!.. Да что я говорю!.. Ну, поцелуй маму!
