Иван Сотников - Днепр могучий
Яков тихо подал команду, и рота снова тронулась. Видно, не вовремя он взял под защиту этих убитых. Теперь им все равно: стоять или лежать. И если все же это кощунство, малышей сейчас не переубедить. Их глаза видели столько мук и горя, столько крови, нечеловеческих зверств, чинимых немцами, что любое снисхождение к врагу, даже к мертвому, вызывает у них протест.
В самой Шандеровке уйма поверженной и брошенной немцами техники. Ею забиты все улицы, поля и холмы, подступающие к селу с севера, и колхозные сады, прилепившиеся с юга. Населенный пункт уничтожен почти полностью: сплошное пепелище. Местами не уцелели даже остовы печей. Гарь и гарь. Точащий горло и сердце дым. Нужно все строить заново. Лед небольшого пруда сплошь устлан трупами. Ими забиты сараи и конные дворы, где немцы пытались оказать сопротивление. Оля во все глаза глядела вокруг. Смерть и смерть! Как можно было выжить тут? И как выжил все же ее Пашин? Геройски выжил, и в этом его и ее счастье!
ЧЕСТЬ И БЕСЧЕСТЬЕ
В штабе полка шумно и многолюдно. Тут сбились связисты и разведчики, саперы и тыловики. Не задерживаясь, Андрей прошел к Щербинину. Он только что прибыл от Виногорова и привез армейскую сводку с итогами сражения. Немцы потеряли свыше ста тысяч убитыми и пленными, восемьсот самолетов, более тысячи танков и бронемашин, две тысячи орудий, десять тысяч автомашин и множество другой техники и военного снаряжения.
Андрей еще и еще пробежал сводку глазами.
— Истинно — корсунское побоище! — сказал Андрей. — Будут они помнить землю Тараса!
Вошел Березин и молча уселся за стол.
— Ты чего хмуришься? — обратился к нему Щербинин.
— Как тут не хмуриться… Смотрите-ка вот… — И он выложил на стол пачку партийных билетов. — Из рот принесли. А за каждым из них родной человек, коммунист. Видите, некоторые пулями пробиты…
— Да, — вздохнул Щербинин, — такова уж, видно, цена любой победы. За каждый метр своей же земли расплачиваемся кровью и жизнью.
— Вот поглядите, — показал Березин партийный билет, пробитый пулей и пропитанный кровью. — Наш Ромашев. Коммунист с восемнадцатого года. Старый рабочий. «Красное Знамя» имел еще с гражданской. Все пятилетки провел на главных стройках: мастер по электромонтажу. Днепрогэс строил. Имел и орден Трудового Красного Знамени. И в войну — отважный солдат. Пашин рассказывал, машину с боеприпасами сжег, два танка подбил. А появился третий — и на него бросился. Метнул гранату, потом другую… И упал, срезанный пулеметной очередью… — Березин вздохнул и помолчал. — Как тяжко расставаться с такими людьми.
— Пиши наградной лист, — сказал Щербинин, — к «Отечественной войне» первой степени, чтоб семье на память.
— Напишу, и на него, и на других тоже. Тут, брат, все герои.
— Что ж, память о них — святое дело.
Собрав партийные билеты и завернув в газету, Григорий положил их в железный ящик.
— А Пашин — геройский командир, — закрыв сейф на ключ, заговорил Березин.
— Еще бы, — подхватил Щербинин, — подбил танк, пушку, уничтожил три машины, сколотил партизанскую группу и привел ее с собой. С этим не всякий и за месяц управится, а он за трое суток успел.
— Герой хоть куда, — похвалил и Жаров. — Большой награды достоин.
— Представил уже, — сказал Щербинин.
— А Капустин не отыскался?
— Нет еще, — ответил Андрею Щербинин. — Видно, пропал.
— Нашелся Капустин, — тихо сказал Березин.
— Чего же ты молчишь? — изумился Щербинин. — Что с ним, жив?
— Жив, в подвале отсиделся. Сейчас у Виногорова видел. А что не сразу сказал, — махнул Григорий рукой, — говорить не хочется.
— Да что с ним, объясни толком, — не сдержался Щербинин.
— Неладно все. Сами понимаете, пополнение бросил, оно под огонь угодило — раненые, убитые… Люди еще безоружны, а тут немцы наступают. А их командир чаи распивал в Нова-Буде. Там, оказывается, у него сердечное знакомство. Связисточка одна. Вот он с ней и просидел в подвале, пока немцев не выбили. Маскировка, говорит, была отменная.
— Этого я не прощу ему! — закипел Щербинин. — За все рассчитаюсь.
— Начподив назначил комиссию, чтоб расследовать все, а Виногоров — дознание. Жаров тоже в комиссии, председателем.
— Зачем же меня? Вот некстати.
— А почему не тебя? Боишься руки марать?
— Да что вы, товарищ майор.
— Вот и разберись честно. Тут судьба человека решается, судьба офицера. Перегни в одну сторону — его погубишь, в обратную перегнешь — он других губить станет. Дело тут тонкое и ответственное. Наш офицер, и дело наше. Как же отмахиваться?
Андрей раскраснелся и часто задышал.
— Я понимаю, конечно, — сказал Жаров.
— Вот и отлично. Тем же часом поезжай в штаб дивизии за указаниями по этому делу.
— Не было печали — черти накачали, — рассердился Щербинин. — А сколько ни думай — сам и виноват: распустил. Еще урок! Так нас, дураков, и учит жизнь: дескать, смотрите, сукины дети, думайте лучше.
Щербинин нащупал в кармане орден, отобранный у Капустина, и решительно сказал:
— Не видать Капустину ордена как своих ушей.
2Весь день Андрей разбирался с делом Капустина. Опросил свидетелей. Побывал на месте в Нова-Буде. Без конца расспрашивал самого комбата. Андрей цеплялся за каждую возможность обнаружить довод в защиту проштрафившегося командира и находил все новые и новые факты обвинения. С Капустина как бы спадали все защитные одежки, и в своих действиях и поступках он выглядел все более неприглядно.
— Ты не копай, — цедил Капустин. — Ведь могилу роешь…
Нет, он, Андрей, не рыл могилы Капустину. Он забыл про недавние распри и столкновения с этим человеком. Он хотел видеть его правым. Но ни один из свидетелей не имел фактов в защиту Капустина. Растерялся, струсил, бездействовал. Из-за него пролилась кровь, погибли люди. И чем глубже вникал Андрей в суть дела, тем больше убеждался в виновности Капустина, тем непримиримее становился к его проступку.
Капустин все упирал на то, что немцы нагрянули нежданно-негаданно. Хорошо, пусть так. Но связисты пятнадцать минут метались из дома в дом, пока не разыскали Капустина. Один из них и погиб в этих поисках. Капустин уверяет: он не знал, не мог предполагать, что его разыскивают. Пусть так. Почему же он сам не выбрался наружу? Ах, раздумывал, как поступить. И так долго? Всего одну минуту. Долгая, очень долгая минута. Но пусть так. Но была ли она необходимой? Не была ли она промежутком времени, когда им овладела растерянность? Инстинкт самосохранения подавил в нем волю. А с ним была девушка, потом был еще солдат. А разве его растерянность не передалась другим? А потом, когда к ним пробились связисты, почему они, эти связисты, рискнули, а Капустин опять потерял время на раздумье и остался в тихой берлоге? Почему?
Нет, все подтверждалось, и оправданий ничему не было. Выводы ясны и убийственны.
Капустин взмок и растерялся. Что делать? Неужели погиб? Осталось одно: умолить Жарова.
— Выручи, спаси! — просил он, обращаясь к нему. — Клянусь, все искуплю.
У Андрея дрогнуло сердце.
— Вспомни, от самой Волги вместе. Или я не воевал? Отсиживался по тылам? Вместе с тобой под огнем, на передовой. Не губи, Андрей. Все от тебя зависит. Теперь сам вижу, виноват. Не губи, ради бога. Ведь семья, дети…
— А у тех, кого погубил, ведь тоже семьи, тоже дети! — тихо сказал Андрей.
— У тебя не сердце — камень. Неужели в нем нет хотя бы простой человеческой жалости?
Капустин говорил и говорил без умолку, раскаиваясь и упрашивая. А Андрей мучительно раздумывал над его словами и молча глядел на офицера.
Сочувствие? Жалость? К кому? К этому разгильдяю? Да, он раскаялся, он больше не будет таким, это ошибка. Может, в душе ему и жалко Капустина. Только нет, нельзя уступать этой жалости. Он, Андрей, очень сочувствует людям, даже их слабостям. Он понимает: жизнь сложна, в ней нетрудно ошибиться. И когда нужно решать, он как бы спрашивает самого себя: «Ну, что? Что? Кого ты жалеешь? Вот этого человека, который изворачивался, лгал, блудил, а припертый к стене, вынужденно раскаивается? Кого? Его или тех, кто честно выполнял свой долг, не щадя ни крови, ни жизни? Кого же ты жалеешь? Этого виновника? Или его жертвы? Тех, что кровью заплатили за его ошибки и промахи?»
— Нет, Капустин, — встал Андрей из-за стола, — напишу правду!
— Значит, в трибунал, в штрафники?..
— Это решит командир дивизии.
3Комдив собрал комбатов и всех старших офицеров. Их построили в две шеренги, а против строя стоял Капустин. Начальник штаба зачитал решение военного трибунала. Офицер осужден и направляется в штрафной батальон. Это первый случай в дивизии. Все дальнейшее выглядело потрясающе просто. С виновного перед строем сняли ордена и погоны. Теперь он штрафник. Ему наступать на самых опасных направлениях. Если выживет, через три месяца ему вернут ордена, звание, должность. Нет — вернут после смерти. Если ранят в бою — тоже вернут: значит, кровью искупил все.
