Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
Здравствуй, Казик!
Здравствуйте!
Мальчик на миг прижался щекой к волосатой руке Войтковского и сразу же, будто устыдившись этого порыва, отошел в сторону. Присев на скамеечку, он продолжал смотреть на Казимира. Казалось, малыш боялся оторвать от него взгляд даже на секунду. Пан Войтковский дважды прошелся от стены к стене, и глаза Казика провожали его огромную фигуру, точно бандит притягивал к себе этот немного печальный взгляд.
Сын? — спросил Януш.
Войтковский долго не отвечал. Казик не был ему сыном, не был даже каким-нибудь дальним родственником. Года три назад Казимир, спасаясь от полицейских после неудачного ограбления ювелирного магазина, скрывался в старой заброшенной часовенке варшавского кладбища.
Двое суток лил дождь, часовенку насквозь пронизывал холодный ветер, и бандит не мог унять дрожи. Выходить было опасно: полицейские с собаками-ищейками шныряли вокруг, а Войтковского знали хорошо, и он не мог проскользнуть незамеченным. На третьи сутки Казимир все же решил покинуть кладбище. Голодный, шатающийся от начавшегося приступа лихорадки, он вышел из часовенки и, озираясь, побрел между высоких памятников и крестов. Ему представлялось, что за каждым из них кто-то притаился. Длинные тени дрожали в лужицах, ветер тоскливо свистел в голых сучьях деревьев. Войтковский вытягивал голову, напряженно вслушиваясь в тревожные звуки. В глубине кладбища завыла бродячая собака, приглушенно простонал церковный колокол. Далеко за оградой тускло мерцали вечерние огни Варшавы — оттуда веяло теплом и уютом.
Еще раз оглянувшись по сторонам, Казимир зябко повел плечами и быстро направился к калитке. Он уже взялся за щеколду, когда в стороне, шагах в двадцати от себя, увидел притаившегося за насыпью человека, в котором нетрудно было узнать полицейского. Казимир упал на землю и пополз назад. Под ним чавкала жидкая грязь, коченели пальцы, все тело дрожало от холода, но он полз, не поднимаясь с земли, все дальше от ограды, снова к старой заброшенной часовенке. Теперь она казалась ему такой желанной, как огни и тепло Варшавы. Только бы поскорее добраться до нее, выжать рубашку и потом своим дыханием согреты тело! Вот высокий крест с распятием Христа. Вот маленький, почти вросший в землю склеп. Теперь уже не далеко. Сорок-пятьдесят шагов. Сзади взвизгнули ржавые, петли калитки: наверно, полицейский услышал что-нибудь и решил посмотреть. Хорошо, что грязь совсем жидкая — вряд ли на ней остаются следы. Казимир приподнял голову и всмотрелся в темноту. Силуэт часовенки выделялся среди памятников, рядом раскачивалась верхушка голого клена.
Пся крев! — шепотом выругался Войтковский. — Сорок шагов — как сорок километров! Совсем закоченел.
И замолчал: в открытой двери часовенки мелькнул свет карманного фонарика. Мелькнул и мгновенно погас. Казимир плотнее прижался к земле, затаился. В горле пересохло. Дрожащими пальцами он сделал ямку, подождал, пока в ней собралась вода и глотнул. Снова вспыхнул огонек фонарика. Скользя по лужам, тонкий прыгающий луч приближался к Войтковскому. Казимир отполз к склепу, прижался к нему спиной и вытащил из кармана нож.
Ну иди, пся крев! — прошептал он, глядя на луч фонарика. И в это время почувствовал, как чья-то рука потянула его за ногу. Казимир вздрогнул, замахнулся? Ножом.
Дядя, сюда! — донесся до него слабый голос.
Войтковский опустил нож, ощупью нашел теплую руку и через несколько секунд был уже в склепе. От затхлого тяжелого воздуха на миг закружилась голова.
Вот эти камни надо на место, — прошептал все тот же слабый голос.
Так же ощупью Казимир заложил камнями дыру, через которую забрался в склеп, и тихо спросил:
Ты кто?
Чш-ш! — Маленькие пальцы прижались к губам Казимира. — Они идут сюда!
Войтковский прислушался, но ни один звук как будто не проникал в склеп.
Прошли. Теперь они сюда не вернутся. Вы замерзли, дядя бандит? Почему дрожите?
Как тебя зовут? — спросил Казимир.
Казимир…
Гм. Это хорошо. Называй меня дядей Казимиром, а не дядей бандитом. А я буду называть тебя Казиком.
Казик выдернул из отдушины камень, потом чиркнул спичку и зажег свечу.
Не надо, — сказал Войтковский.
Свет отсюда не виден, дядя Казимир.
Снаружи склеп казался небольшим, но внутри было просторно, почти как в комнате. Посредине возвышалось каменное надгробие, на котором лежала постель Казика: куча тряпья и соломенная подушка. Рядом с постелью стоял ящик, и Войтковский увидел на нем ломоть хлеба и половину луковицы. Он невольно протянул руку к хлебу, но сразу же отдернул ее, словно боясь обидеть своего хозяина. Казик сам взял хлеб и лук и отдал Казимиру:
Ешьте, дядя Казимир…
Ночью Войтковского начало сильно лихорадить. Он метался по склепу, огромным кулаком бил в каменную стену, кричал:
Казик, отомсти!
Мальчик испуганно смотрел на бандита, тихонько спросил:
Тише, дядя Казимир…
К утру стало немного легче, и Войтковский опять спросил:
Ты кто? Как попал сюда?
Казик ответил:
Я давно здесь живу. Моего папу тоже ловили, как вас. Потом поймали и увели в тюрьму. А мама умерла. — Он немного подумал, глядя на Войтковского, и добавил — Только мой папа не бандит… Его за листовки в тюрьму посадили.
А кто тебе сказал, что я — бандит?
Вы мне на улице дали целый злотый. Я спросил у дедушки Юзефа: «Кто этот дядя?» Дедушка сказал: «Это бандит, пан Войтковский, его вся Варшава знает».
…Восемь дней мучила лихорадка Войтковского, восемь дней он валялся в склепе, и Казик был его нянькой. Что-то непонятное творилось в душе бандита: черствый, озлобленный на весь мир, жестокий даже с лучшими своими друзьями, сам в себе видящий волка, а не человека, Казимир почувствовал, как растаяла какая-то льдинка в его сердце и теплая струйка побежала по жилам. Он смотрел на бледное, измученное лицо Казика, и ему хотелось взять его к себе на колени и крепко прижать к груди.
«Пся крев! — мысленно ругался бандит. — Пан Войтковский есть пан Войтковский, а не слюнявая паненка…»
Казик спрашивал:
Вы не уйдете от меня, дядя Казимир? Я буду кормить вас.
А зачем я тебе? — Войтковский с удивлением смотрел на малыша.
Мне будет скучно без вас. Вы хороший…
Я хороший?! — еще больше поразился Войтковский.
Хороший.
На девятый день Казимир вышел из склепа, взял малыша за руку и проговорил:
Идем, Казик.
Он привел его к скупщику краденых вещей Глобеку и сказал:
Слушай, старая крыса. Этот малец будет жить здесь. Если с ним случится беда, я сверну тебе голову, как цыпленку. Понял?
Глобек понял. Если пан Войтковский обещает свернуть голову, то он ее свернет… С малышом, конечно, не случится беды, за это Глобек отвечает.
…Долго Казимир не видел Казика. Он и себе не признался бы, что даже в тюрьме думал о мальчугане. Теплая струйка часто согревала бандита, ему казалось, что он чувствует маленькие теплые пальцы на своей руке. Кто он ему, этот Казик?
Сын? — переспросил Януш.
Сын! — ответил пан Войтковский и сам удивился слову, которое произнес.
4Они сидели в углу комнатушки, и каждый из них думал только об одном: что делать дальше? Два часа назад Глобек принес неутешительную весть: немцы рыскают по всем домам, облавой охвачена вся Варшава. На соседней улице арестовали двух поляков, бежавших вместе с Броником. С минуты на минуту можно было ожидать, что гестаповцы нагрянут и сюда. Глобек осторожно предлагал:
— Сейчас уже темно, можно незаметно уйти.
Куда? Он, Глобек, не знает куда, но здесь опаснее всего. Если немцы обнаружат в его квартире пана Войтковского, Януша и русского летчика, они не пощадят никого. Повесят и Глобека и… Казика. А при чем Казик, сохрани его матка бозка?! Впрочем, Глобек знает, куда можно уйти: на кладбище, в какой-нибудь склеп… А потом…
Потом старая крыса продаст пана Войтковского, как продает тряпье! — глухо проговорил Казимир.
Пан Езус! — Глобек всплеснул руками. — Как можно об этом думать? В городе говорят, что за каждого убежавшего немцы обещают тысячу злотых. Разве Глобек не видел таких денег? Было время…
Цыц! — Казимир поднял руку, посмотрел на Андрея и Януша. — Что скажет русский летчик?
Мы с Янушем попытаемся уйти из Варшавы, — сказал Андрей. — В леса, к партизанам. Одному Казимиру будет легче скрыться от немцев.
Казимир плохо понял и спросил у Януша:
Что он говорит?
Януш повторил слова Андрея. Войтковский долго молчал, глядя на Казика. И тот, не отрываясь, смотрел на Войтковского. Казалось, они молча разговаривают друг с другом. Потом Казимир снова перевел взгляд на Андрея. Русский летчик и Януш сидели рядом. Первый — широкоплечий, высокий, с бледным от перенесенных страданий лицом; второй — худенький, маленький, подвижный. Они чем-то были похожи друг на друга. Чем? Казимир не мог уловить этого сходства. Может быть, у них было что-то одинаковое в глазах: воля, суровая решимость идти к одной цели, вера, что они придут к ней. Казимир чувствовал в себе огромную физическую силу, большую, чем у них у обоих, вместе взятых, но он понимал и другое: Януш и Андрей тоже обладали силой, непонятной Казимиру, но заставляющей его относиться к ним не так, как он относился к своим бывшим друзьям по ремеслу. Там он был главным. Там преклонялись перед его физической силой и умением вскрывать сейфы. Потому что сейфы — это большие деньги. А деньги в том мире, откуда пришел Казимир, были божком, которому молились. Русский летчик Андрей и польский разведчик Януш были другими людьми. Казимир почувствовал это еще в тюрьме. Он и сам не знал, почему, но его тянуло поближе к ним, словно их присутствие очищало его душу от налипшей на нее грязи, будто он слышал голос запоротого плетьми отца: «Иди с ними, Казимир!» Куда идти, зачем? Казимиру трудно было ответить на это. Всегда он шел только одной дорогой, опасной, но знакомой. Видел и хорошее, и плохое. Грабя, он думал: «Я мщу за отца!» Теперь он начинал сознавать: это не та месть, к которой взывал отец. Старик был бедняком, но всегда любил свою Польшу. Он говорил: «Польша — это родина. Когда-нибудь она станет другой». И вот Януш и русский летчик Андрей хотят, чтобы Польша осталась Польшей, а не превратилась в Германию. И чтобы она стала другой. Значит, с ними?
