Георгий Николов - Зной прошлого
Мы остановились возле небольшой площадки, где в ту далекую ночь орудовали фельдфебель Мутафчиев и его подручные. Отсюда круто вниз сбегали сто пятьдесят пять ступеней, которые вели к месту расправы.
В моей памяти всплыли отрывки из показаний других участников этого кровавого преступления. Один из них, Христо Желязков, так описал события той ночи: «После того как была убита Яна Лыскова, начали высаживать из кузова других партизан. По двое их отводили на освещенную фонарями площадку, где раздевали почти догола. Затем им вновь связывали руки и вели под охраной к краю могилы, где и убивали выстрелами в упор». Активный участник расправы над патриотами Тодор Стоянов в своих показаниях на заседании Народного суда был немногословен: «Арестованных из грузовика высаживали по одному… Одежду они перед казнью снимали сами… Не видел, чтобы у кого-то во рту был кляп… Никто не плакал и не просил о пощаде…»
Мы стали спускаться по ступеням вьющейся по склону обрыва каменной лестницы. Она заканчивалась у крохотной полянки размером в несколько квадратных метров. Рядом шумел быстрый ручей. Здесь и была вырыта могила. Во время казни патриотов ставили на самый край ямы, стреляли почти в упор. Вспомнились слова одного из убийц — Цветана Византиева, связного генерала Младенова: «Место для казни выбирали подпоручик Дончев, полицейский агент Георгий Георгиев, Тодор Стоянов, лесной объездчик Киров и я». Попытался представить, как эта шайка убийц осматривала окрестности в предвкушении предстоящей кровавой бойни. «Здесь место хорошее, самое что ни на есть подходящее», — убеждал Димо Киров. «Копайте на двадцать три человека, — распорядился подпоручик Дончев, приняв решение. — Необходимо, чтобы до наступления темноты все было готово». И вот уже Тодор Стоянов и Димо Киров помчались на мотоцикле в ближайшее село, чтобы привезти кирки и лопаты.
Я присел на бетонную ограду. В моем сознании с пронзительной отчетливостью возникали образы павших товарищей. Вот они один за другим молча подходят к самому краю зияющей ямы и застывают, твердые и непреклонные в своем последнем поединке с врагом. «Не будем молить о пощаде, — сказал в кузове грузовика юноша с длинными волосами. — И молчание есть борьба!» И они не унизились перед врагом. Они погибли, но их мужество и преданность священной борьбе за свободу так и остались несломленными.
— А почему вырублены все кусты вокруг? — удивленно спросил я и взглянул на бывших жандармов, о присутствии которых я совсем забыл, погруженный в свои мысли.
— Может быть, их вырубили, чтобы лучше был виден памятник? — неуверенно предположил кто-то из них.
Я поднял глаза. Мои спутники стояли на той самой площадке, откуда стреляли убийцы, и молча смотрели на меня. На миг я представил их в касках и с автоматами, освещенных колеблющимся светом керосиновых фонарей, развешанных на израненных пулями буках.
Затем один из них — это был лысый — направился ко мне. Он медленно, с опаской спустился по склону, перешагнул через ручей и как-то виновато взглянул мне в глаза. Только сейчас я увидел в его руке несколько алых гвоздик. Бывший жандарм нагнулся и бережно положил цветы к памятнику казненным патриотам. Затем со вздохом присел рядом со мной и после короткого молчания заговорил:
— Вы, конечно, ненавидите нас, и, в общем-то, вполне заслуженно…
— Все это дело прошлого, — с подчеркнутым равнодушием ответил я, так как знал, что последует за этой фразой.
Во время многочисленных встреч с различного рода «бывшими» мне порядком наскучило выслушивать их столь похожие друг на друга раскаяния. Как правило, оказывалось, что все они всегда имели прогрессивные убеждения, помогали патриотам, спасали людей…
— Для нас, пока мы еще ходим по этой земле, нет прошлого, — продолжал бывший жандарм. — Душа болит и будет болеть… Был я тогда бедняком, еле сводил концы с концами. А тут еще замучили непрерывными призывами в армию. Только, бывало, вернешься со сборов домой, как, глядишь, уже новая повестка пришла. Пошел я к сельскому кмету, думал, он чем-нибудь поможет. А он мне говорит: «Я слышал, создают жандармерию, поступай в нее. Иначе, пока идет война, все равно призовут в армию. А там по крайней мере деньги будешь получать». Ну я и согласился. Лишь после, когда уже было поздно, понял, что собой представляет эта самая жандармерия, да только никто уже меня не отпустил оттуда.
— Тебя судили после Девятого Сентября?
— Только допросили, с тем и отпустили. Когда вернулся домой, вступил в кооператив. Семнадцать лет был бригадиром. Уважали меня люди, даже орден мне дали… А душа-то болит… Как загудят сирены второго июня, в День памяти павших борцов, места себе не могу найти, ухожу куда-нибудь в лес и возвращаюсь уже затемно.
— В каких операциях жандармерии принимали участие?
— Только в расстреле у села Топчийско. Был включен в группу охраны. Еще в самом начале службы — как оказалось, к счастью — заболел малярией, и меня перевели в хозяйственный взвод. Поэтому, когда получил от вас письмо, сразу решил, что у меня нет причин уклоняться от встречи. Среди них был кто-нибудь из ваших родственников?
— Все они мне родные…
— Понимаю.
Взглянул на площадку. Двое других моих спутников все еще стояли там. Высокие буки шумели над нами. В шелесте листвы мне почудилась какая-то пронзительная грусть, в нем словно бы сохранились отзвуки последних стонов людей, сраженных пулями фашистских убийц.
— Лес еще плачет по ним, — произнес я тихо, — не может забыть.
Мне больше не хотелось ни видеть моих спутников, ни слушать их. Если бы не они и им подобные, не было бы жестокой расправы над патриотами у села Топчийско, не было бы и многих других кровавых преступлений болгарских монархо-фашистских властей.
Взглянув в последний раз на памятник погибшим, я встал и пошел к машине. Трое моих спутников молча шагали следом. Я почему-то был убежден: они уже сожалеют, что приняли мое приглашение. Может, надеялись встретиться с кем-нибудь из молодых корреспондентов, получивших задание написать статью в газету о давно минувших событиях, который явится к ним и попросит рассказать о годах их молодости?
— Ну и как вы считаете, — прервал молчание я, — все ли мне рассказали?
— Из того, что вспомнили, ничего не утаили, — последовал единодушный ответ.
— Тогда я расскажу вам о некоторых событиях той ночи, о которых вы, видимо, забыли. Убийцы сами подходили за своими жертвами к площадке, где подручные унтер-офицера Мутафчиева раздевали обреченных на смерть патриотов. Однако и в группе охраны нашлось немало желающих поглазеть на казнь с более близкого расстояния, и они добровольно вызвались сопровождать осужденных к месту казни. Один из палачей, Цветан Византиев, дал следующие показания: «Одного из партизан привели к могиле со связанными проволокой руками. Я поставил его спиной к яме и выстрелил ему в лоб из автомата. Не издав ни звука, он упал на тела других убитых». Хочу напомнить вам и другое. Когда часть товарищей уже была расстреляла, кто-то заметил, что Яна Лыскова все еще жива.
— Это Иван Цветков заметил, — подтвердил человек со шрамом на щеке. — Он подошел к ней, присел на корточки и стал щупать пульс. Затем громко закричал: «Она еще жива!» К ним бросились Васил Атанасов, Васил Тенев и Коста Пеев. Я сам видел, как Яна Лыскова в этот момент поднялась и бросилась бежать. Но она успела сделать лишь несколько шагов — очередь из автомата, выпущенная Костой Пеевым, свалила ее.
Конец разыгравшейся той ночью трагедии мне был хорошо известен по показаниям участников преступления, данным ими во время предварительного следствия и судебных заседаний. После того как улеглась суматоха, убийцы вновь деловито принялись за «работу». Теперь обреченные на смерть один за другим проходили мимо тела Яны Лысковой по тропе, обрывающейся у зияющей ямы.
Наконец в кузове грузовика остались двое — Кина Йорданова и ее супруг и товарищ по борьбе Йордан Петков. Их присоединили к осужденным в Бургасе. Им выпала нелегкая доля проводить в последний путь своих товарищей. Более часа Кина и Йордан, руки которых были связаны, стояли крепко прижавшись друг к другу, словно ища друг в друге поддержку. Затем пришел и их черед. Тодор Стоянов и Никола Царевский забрали их прямо из кузова грузовика. Разве Тодор Стоянов мог согласиться, чтобы последний выстрел произвел кто-нибудь другой? Тем более что за каждого убитого причиталась награда! По подсчетам Стоянова, полицейский агент Георгиев опережал пока его по количеству казненных. Поэтому-то Тодор Стоянов и не поленился лично отправиться к грузовику за последними жертвами.
Фонари давно погасли. На миг умолкли выстрелы — палачи отдыхали. Наконец из кузова на землю спустились Кина и Йордан. Они, как и все их товарищи, держались мужественно и не просили о пощаде. Несмотря на туго затянутые веревки, Кина и Йордан так крепко сплели руки, что даже жандармы не смогли разлучить их перед смертью. «Они так крепко держались за руки, — написал в своих показаниях Тодор Стоянов, — что мы не смогли оторвать их друг от друга. Так и вели до самого ручья. Здесь при помощи Мутафчиева мы сняли с них одежду. На краю ямы они обняли друг друга, насколько позволяли веревки на руках, и, так и не разжав объятий, упали в могилу, когда мы с Царевским выстрелили в них».
