Милош Крно - Лавина
— Товарищи, товарищи мои! — кричал Ондро Сохор. Он стоял, опираясь на палку, и плакал от радости. Оп мечтал дождаться их, освободителей, и вот они здесь, он обнимает их. Обнимаются с ними Светлов и черноглазый Акакий. Грузин кричит во все горло:
— Товарищи! Братцы! Ребята!
Кто-то кричит:
— Братья русские! Братья!..
Янко видит, как старый Чвикота подает руки сразу двум красноармейцам.
— Подождите! Куда вы так спешите? — кричит он вслед им, а один из красноармейцев отвечает ему:
— На Берлин.
— А моего мужа, коммуниста, фашисты забрали. Спасите его! — выкрикивает старая Виталишова.
— Добре, мамаша, — успокаивает ее украинец, здоровенный парень, и старая женщина хватает его за рукав.
— Возьмите меня в Москву! — кричит Людо Юраш, и солдаты улыбаются:
— Потом, потом…
Мимо сельской управы идет старый Приесол с красным флагом. Он крепко держит его в руках, борется с ветром, а Янко думает о покойном отце. Он тоже так носил флаг. Нет, теперь им уже никогда не придется прятать его!
За старым Приесолом идут рабочие с кожевенной фабрики и лесопилки. К ним присоединяются люди, только что погасившие пожар на верхнем конце села.
Над Погорелой летит советский самолет. Раздается такой же шум мотора, как и тогда, когда сбрасывали оружие. Самолет летит низко, над самыми крышами, и люди машут ему руками.
Взрывы доносятся издалека, со стороны Вага. Погорелая освобождена — в воздух летит зеленая ракета. В окопах лежат мертвые гитлеровские солдаты, а по обеим улицам Погорелой шествуют герои с красными звездами на шапках.
7
Ондрей Захар не дождался американцев. С утра до середины дня он просидел в погребе, молчаливый как рыба. На его коленях тряслась шкатулка, из которой он поминутно доставал ампулы, разламывал их, обмотав носовым платком, и вдыхал, закрыв глаза, нитроглицерин.
Недалеко от дома Захара взорвалась мина, и Ондрей, не сказав ни слова, отправился в кабинет. Он открыл сейф, вынул из него свои сберегательные книжки, ценные бумаги и большую часть золота, запихнул все это в коричневый портфель и взял с собою в погреб. Он судорожно сжимал портфель коленями и неприязненно, как хищник, охраняющий свою добычу, посматривал на жену и старую Валкову.
Пани Захарова принималась плакать после каждого доносившегося с улицы более или менее сильного взрыва, а часов в двенадцать сказала, что принесет что-нибудь перекусить.
— Я не буду есть, — строгим тоном отрезал Ондрей. Он развалился на старом диване и вскоре захрапел. И во сне он обеими руками прижимал к себе портфель и выкрикивал что-то бессвязное: — Вешайте меня, не отдам ни гроша! Буду стрелять!.. Это мое!
В четыре часа он проснулся весь в поту. Не расставаясь с портфелем, поднялся по темной лестнице наверх и вошел в столовую. Стрельба утихла, и он, подойдя к окну, из которого была видна площадь, опустился в кресло.
И вдруг он выронил портфель и со злостью стиснул зубы. Потом издал гортанный крик и выпучил глаза. Вниз по улице шли красноармейцы. Звуки их тяжелых, уверенных шагов раздавались и в столовой.
Кровь бросилась в лицо Захару, он почувствовал жар, как будто все его внутренности пылали. Тупая боль сжала его сердце и горло.
«Нет, это не приступ. Это они, они!» — подумал он, с ужасом глядя на суровые лица солдат.
В глазах у него потемнело, а в голове стоял шум. Он почувствовал, что левая его рука онемела. Он попытался встать, но голова его закружилась, и он потерял сознание.
Придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели с холодным компрессом на лбу. Левую руку он не чувствовал, и попытки пошевелить пальцами оказывались тщетными. Рука затекла, одеревянела.
— А где портфель? — были его первые слова, и пани Захарова, испуганно глядя на мужа, положила портфель на перину.
Его взгляд блуждал по стенам спальни, увешанным семейными фотографиями, а потом устремился на ель, которая росла перед окном. Наверное, в нее попала мина, потому что верхушка была отломана, как бы отщеплена молнией. Мимо окна все шли советские солдаты.
— Шторы, опустите шторы! — вырвалось у него, и он с трудом повернул голову к дверям.
Там стоял доктор Главач с Эрвином. Врач улыбнулся Ондрею и подошел к постели:
— Все в порядке, пан фабрикант, мы вам пустили кровь… Это от волнения, вам нельзя волноваться.
Когда врач ушел, Ондрей приказал опустить шторы во всех комнатах, потом повернулся к Эрвину:
— Когда ты пришел? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Скажи, а русские останутся в Погорелой?
Эрвин улыбнулся:
— Откуда я знаю? Первые уже ушли, может, вслед за ними придут другие? Я не пророк.
— Но партизаны еще здесь, — проворчал Ондрей.
Он хотел было спросить, что с Мариенкой, но передумал. Нет, она ему больше не дочь. Он и слышать о ней не хочет. Ушла из дому и стала ему совершенно чужой. Для него Мариенка не существует, и баста!
Руку он все еще не ощущал. Доктор, правда, говорил, что все это только нервы, волнение, но это мог быть и легкий удар. Он должен не спеша составить завещание, ведь ему давно не сорок лет. Мариенке он ничего не даст, лучше все оставит Эрвину. Может, этим он привлечет сына к себе, может, потом Эрвин пожелает взять в свои руки управление кожевенной фабрикой.
Но что будет, если русские здесь останутся? Если коммунисты осмелятся посягнуть на его имущество? Нет, его еще никто не положил на лопатки, не удастся это и коммунистам. Ведь, в конце концов, американцы недалеко, они уже наступают в Германии, и судьбу Словакии будут решать не люди с улицы, а большая тройка, а в ней у русских большевиков только один голос. Один-единственный, слава богу! Надо лишь выдержать, не сдаваться, еще придут в Погорелую американские генералы, как тогда немцы. Он еще пригласит их в гости.
Слишком уж разволновали его русские, которых он увидел на улице, зря он портит здоровье. Они пришли и уйдут, а вместе с ними уйдет и коммунизм.
Ондрей сел в постели.
— Что ты делаешь, ты ведь должен лежать? — закричала пани Захарова, поправляя растрепанные волосы. — Доктор придет еще раз посмотреть тебя.
Ондрей не слушал ее. Он расстегнул воротник рубашки и сказал:
— Знаешь что, Этелька, пусть диван-кровать, который стоит в детской, поставят для меня в кабинете, туда, к стене, за сейфом, и постели мне там… Что ты так смотришь? Да, да, — продолжал он, повысив голос, — я лягу там.
Через полчаса Ондрей уже сидел на диван-кровати у своего сейфа и копался в бумагах, разложенных на шелковом одеяле в кружевном пододеяльнике. Эрвин стоял, опершись о край письменного стола, и с большим вниманием слушал откровенный рассказ отца о финансовых делах.
Цифры, которые отец называл своим низким монотонным голосом, показались ему воодушевляющими. Он дал недвусмысленный ответ на вопрос отца о том, хотел бы он взять на себя руководство кожевенной фабрикой и всеми торговыми операциями: да! Эрвин как раз хотел поговорить об этом с ним сам.
Ведь он свободный индивидуум, а потому должен быть и достаточно обеспеченным в финансовом отношении, чтобы не быть стрелкой на часах событий, чтобы не зависеть от режима, какой бы оборот не приняли события. Ведь он не хочет быть чиновничком или провинциальным адвокатом. Пудляка он сделает заведующим, пусть работает за него, а он будет свободен, совершенно свободен!
Его полный любопытства взгляд остановился на лице отца. Интересно, долго ли отец еще протянет? Этот удар он перенес. Но сломали-то отцову елку, а его, Эрвина, стоит прочно. Так же, как стены замка. Это, пожалуй, предвестие того, что отец скоро уж не будет ему мешать.
Отец с сыном просидели до полуночи. Пришел доктор Главач. По его мнению, состояние здоровья Ондрея значительно улучшилось.
— Вы еще Эрвина переживете, пан фабрикант, — улыбнулся он, прощаясь. — Извините, но я спешу к этой Пучиковой. Вряд ли удастся помочь ей, — добавил он скорее про себя.
Утром Ондрей проснулся с тяжелой головой. Еще час он провел в полудреме, размышляя, что будет с его имуществом, удастся ли спасти его от коммунистов. Правой рукой он нащупал под подушкой револьвер и окинул взглядом лежащий в ногах портфель и блестящий сейф, от которого отражались солнечные лучи. Потом взял со стула лист бумаги, карандаш и принялся набрасывать завещание.
Нет, умирать он пока не собирается, об этом и говорить нечего, но порядок должен быть. Большими буквами, без наклона он написал:
«Супруге я завещаю сто тысяч. Петру Яншаку — восемьдесят тысяч. Мрвенте за верную службу — тысячу крон. Все остальное наследует мой сын Эрвин Захар. Я лишаю наследства Марию Захарову, мою дочь. Эрвин Захар будет наследником…»
Он вынимал из портфеля одну сберегательную книжку за другой, бумагу за бумагой и записывал цифры, которым не было конца.
