Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
Игорь Николаевич затягивался, и дым ему казался медовым ароматом, самым вкусным и самым отрезвляющим… Да, он способен сам решать за себя. Способен отказаться от лавров в пользу здравого смысла. Способен понять, что мир состоит не только из гнусной войны, не только лампасы и звезда на груди могут стать целью… Не мог он понять в своем сне только одного: как случилось, что вчерашние друзья в один миг, по чьему-то щучьему велению превратились во врагов. Как такое стало возможно, что он может оказаться против отца, и его снайпер будет целить в лоб его родному старику?! Не мог понять, кто и когда вырыл пропасть между его двумя родинами, кто возвел невидимую стену между вчерашними братьями, которые вместе бежали в Сельцы, передавая гранатомет друг другу, а сегодня воюют друг против друга?! Вот эта загадка казалась неразрешимой, чудовищной и удручающей… Но одно Игорь Николаевич знал точно: он в этой чужой игре больше не участник!
Глава пятая
(Киев, октябрь 2008 года)
1– Алюша, а вот как бы ты ответила на такой вопрос: ты россиянка, я – украинец или россиянин украинского происхождения, я уж сам не знаю, как себя называть. Так вот, если бы вопрос ребром встал – ты знаешь, чем я занимаюсь тут – ты поддерживаешь меня?
Они неспешно прошли мимо монументальной Михайловской площади, настойчиво напоминающей о непостроенном коммунизме, помнящей ободряющие возгласы американского президента. Пропустив загадочно урчащий фуникулер, мужчина и женщина окунулись в неподражаемый зеленый аромат Владимирских горок. Стали спускаться по лесенке, и Алексей Сергеевич взял жену за руку.
– У тебя рука все такая же горячая, – сказал он задумчиво, – как будто у тебя внутри костер.
Она только улыбнулась в ответ, осторожно ступая, чтобы каблуки не цеплялись за специальные выступы, оригинально вмонтированные вместо ступенек.
– Ну, во-первых, я тебя поддерживаю во всем – я же твоя жена. И это первично. Уж потом – все остальное. Я – с тобой всегда, что бы ни случилось. А вот в том, что ты тут делаешь, гораздо важнее, что ты сам об этом думаешь. Если ты уверен, что поступаешь правильно, по совести, по-христиански, то есть не во вред ближнему, то ты не будешь долго ощущать противоречий внутри. И червь, который тебя точит, умрет сам собой. Но если тебе стыдно смотреть в глаза матери и старых друзей, с которыми ты тут, на этой земле, вырос, тогда другое дело. Мне кажется, ты должен основательно разобраться в том, что ты на самом деле делаешь.
– Я как будто стремлюсь к лучшему для всех – к объединению двух разошедшихся народов. Но сомнения в другом – в способе этого объединения. То ли я успел объесться этой украинской свободы и душевной вольницы, то ли корни мои дают о себе знать, только мне порой не хочется даже возвращаться в Москву. У меня возникает навязчивое ощущение зомбированности всех нас. Мне не по душе ходить тут и запугивать людей войной, расколом страны и всей прочей дребеденью, которая, как в Грузии, в один прекрасный момент может выскользнуть из-под контроля и привести к непоправимому. Я не хочу баррикад и вооруженных противостояний своей одной родины с другой. Я… запутался…
Они шли по аллее, шелестя листьями, совсем одни, только где-то впереди в сотне метров полная молодая женщина тихо катила пеструю детскую коляску им навстречу, комично перекатывая свое пышное тело.
– Почему же все? Я же не зомбированная, мне все равно, кто будет у власти у нас в России, царь или не царь. И мне все равно, кто будет тут управлять, в Киеве. Я самодостаточна, моя работа позволит мне жить комфортно при любом режиме. Единственное, что меня беспокоит, – это твои странные, необъяснимые смены настроения – такого раньше никогда не было. У тебя от беспричинной веселости до удручающей меня угрюмости проходит мгновение. Вот что мне не нравится. А Путин с Ющенко… если честно, мне до них дела нет.
– Это иллюзия, Алюша. Ты можешь бесчисленное количество раз столкнуться с нынешним авторитарным режимом, и вовсе необязательно через меня. Сегодня в России, где уверенно и успешно создается образ непогрешимого отца отечества, никто, абсолютно никто не может чувствовать себя защищенным. И ты со своей пресловутой самодостаточностью, и наша Женька – вы не застрахованы и в один прекрасный момент можете столкнуться с всепожирающим монстром, от которого нет возможности уберечься внутри страны. Этот монстр – новое, совершенно новое государство, которое выросло незаметно. Поверь мне, Россия превращается в монстра по отношению к своему народу в первую очередь. Потому что Россия по старой традиции пожирает свой народ. Потому что в России мы живем не по законам, а по воле царя, на которого все уповают даже тогда, когда он с брезгливой миной будет топтать их ногами.
– А Украина? – спросила она, повернувшись и удивленно вскинув брови.
– Да, Украина тоже не дотянулась до европейской традиции, куда ей! Тут не Франция, а коррупция и беззаконие здесь имеют такой же жизнеспособный статус, как и у нас, в России. Но тут присутствовало тяготение к Европе, теперь же народ силой возвращают в стойло, отхлестав по щекам, как хлестали раньше зарвавшихся холопов.
Артеменко говорил с несвойственными его уравновешенной натуре эмоциями, с болезненным блеском в глазах, и это изменение в нем тотчас отметила жена. А на последних словах горечь подступила к его устам, оставив усмешку неудовлетворенного, обманутого человека.
– Возможно, – сказала ему жена тихо и сжала его руку двумя своими ладонями, будто стараясь обернуть тонкими пальцами его широкую пясть.
Мужчина понял, что она безмолвно просит его помолчать – детская коляска была в семидесяти шагах, и ребенок в ней, по всей видимости, спал.
Некоторое время они прошли молча.
– Слушай, но ведь поссорить два настолько близких, родственных народа – это ж, в самом деле, форменная глупость. Я русская, ты – украинец, и что? Мы ж не будем расходиться с тобой из-за того, что какие-то там умники стремятся к еще большей власти, чем имеют?
– Я – украинец?! – спросил Алексей Сергеевич, заглядывая жене в глаза и пытаясь понять, подколка это или намек на серьезность.
– А, нет, вру. Ты – просто человек, космическое существо, оторвавшееся от реальности, – ответила Аля, заливаясь вдруг заразительным смехом. – А давай зайдем в беседку и посмотрим оттуда на Днепр.
И женщина ринулась вперед, все еще держа его за руку. Он же, не противясь, брел позади, словно ведомый матерью большой, инфантильный ребенок.
– Господи, красота какая неописуемая! – Аля раскинула руки в полном вдохе необузданного восхищения, когда им открылся величественный, горделивый в своем великолепии, ошеломляюще неприкасаемый для урбанистического хаоса вокруг, переливающийся в свете холодного осеннего солнца Днепр. – Такое потрясающее умиротворение! Смотри, а ведь он похож на великана, который разлегся посреди города. Правда?!
Повернувшись, Аля посмотрела на своего мужчину взглядом зачарованных, блестящих от счастья глаз, и тот неминуемо ответил такими же искристыми брызгами – она умела его зажигать мгновенно, переключать с одной темы на другую.
– Владимирские горки кого хочешь сведут с ума. И уж тем более рязанскую кралю…
Алексей Сергеевич ожидал, что она сейчас с деланым остервенением накинется на него, доказывая неприкосновенность святой Рязани. Но она будто не заметила и так искренне увлеклась грандиозным видом открывшейся реки, что, казалось, забыла о предыдущем разговоре. Алексей Сергеевич очень хорошо знал свою жену: ничего она не забыла, просто обдумывает, с какой стороны лучше подступиться к этой чувствительной теме.
– Ты знаешь, а мне Киев больше, чем Москва, нравится. Он какой-то… – она запнулась, подыскивая нужные слова, – он… иконоподобный. Вот! – воскликнула она, радуясь найденному слову. – Ну да, весь как икона. И весь светится, излучает какую-то непостижимую энергию древности. Пойдем к Владимиру-Крестителю, где он?
– Вон там, – Алексей Сергеевич указал рукой, – сейчас его еще не видно за деревьями.
Затем он подступил на шаг и вдруг резко схватил обеими руками за талию и решительно привлек женщину к себе так, что она испуганно вскрикнула «Ах!», а в следующее мгновение так крепко прижал ее к себе, что своими ногами через брюки ощутил ее тепло.
– Как же здорово, что ты приехала! Оставайся со мной насовсем, – попросил он вдруг.
И голос его звучал немного жалобно, по-мальчишечьи, как бывает, когда сын просит о чем-то мать, зная, что выполнить просьбу невозможно. И потому она не ответила. Он сам знал, как захватила ее работа, и знал, что не имеет права отрывать ее от намеченного жизненного плана. Это было бы слишком эгоистично – навязывать ей свою парадигму жизни в качестве единственной, забивать ее собственное развитие, к которому она так стремилась.
Вместо слов они, шелестя листвой, обнялись в счастливом порыве и потом неспешно пошли, намеренно задевая носками причудливо изогнувшиеся сухие листья – последние слезы грустящей осени. И листья в разговоре с ними ворчали потрескиванием, шептались коварным шелестом, шуршали милыми, безобидными заговорщиками.
