Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
Полковник Дидусь прошелся по кабинету, а потом зашагал, даже не как Ленин в тюремной камере, а как лев в клетке, которого вывели из себя назойливые посетители зоопарка. «Как затравленный, загнанный зверь», – подумал про себя Игорь Николаевич. «Обидно только, что решение это для многих – надуманное. Кто-то посмеется. Может быть, остановиться? И что потом, перестать уважать себя в старости?! Сгореть от презрения к самому себе?! Нет уж, не докачусь до такого! Нет и еще раз нет! Или Цезарь, или никто! Или герой, или на обочину! Только пусть совесть будет чиста». После нескольких актов самовнушения Игорь Николаевич окончательно утвердился в своем решении: завтра утром по приезде комдива подаст ему рапорт, и баста! Отвоевался… Он еще раз подумал о Вишневском – его он очень любил, потому что был похож на него, хоть и отказывался в это верить. И подумал о том, что любил действительно импульсивного Вишневского, но вот слушался в итоге умного, рассудительного Кержена. Артиллерист уже года три как уволился и остался у себя в Анапе, женившись во второй раз и начав жизнь заново. Дидусь хорошо помнил день, когда они прощались. Разумеется, было и застолье для всех. Но важнее всего оказался короткий разговор при прощании. «Игорь, я тебя давно знаю и вижу, что ты слишком застрял на этой войне, врос в нее. Но попробуй расширить свои представления об этом мире, о жизни. Как только ты это сделаешь, тотчас поймешь – пора кончать с этим», – сказал тогда ему Кержен. «Да бросьте вы, Филипп Андреевич. Наша жизнь – война. В ней растворилась наша общая судьба», – Дидусь помнил, что он тогда глупо улыбался, а в голове у него преобладало все то же неколебимое, извечное десантное превосходство. «Обещай мне, что совершишь одну операцию, решишь одну задачку. – И, не дожидаясь ответа, Кержен изложил ее суть: – Это предельно просто, но чрезвычайно важно. Ты сядешь в кабинете после окончания рабочего дня, закроешь глаза и представишь, что ты уже восьмидесятилетний старик и читаешь свою собственную биографию. Так вот, ты как раз дошел до нынешнего момента и получил вдруг волшебную власть решать, как писать дальше очередную главу. Помни, как только сосредоточишься и представишь это, ты поймешь, что за ответственная и важная штука – жизнь!» Дидусь тогда не понял, но вспомнил о словах Кержена только теперь, спустя годы.
Была, конечно, и формальная причина увольнения. После учений «Кавказ-2008», где полковник Дидусь определенно выделился и как командир, командующий 58-й армии неожиданно предложил перейти к нему, стать… пехотным генералом. Сначала Дидусь возмутился: да как же это он бросит ВДВ? Но потом поразмыслил: а что, для него закончится его война, он перейдет на другой уровень, где уже неважно, из ВДВ ты или из авиации. Но решиться – одно, а получить санкцию своих командиров – совсем иное. И он через несколько часов после предложения прямо подошел к начальнику штаба ВДВ с прошением. Генерал внимательно выслушал и, хотя на его крупном лице отразилось легкое недоумение, проворчал: «Вот что, Дидусь, я тебя сдерживать не собираюсь. Это твое решение и твоя судьба. Но имей в виду, что за командующего я не отвечаю…» Игорю Николаевичу было наплевать на мнение командующего, потому что если его берут в штаб армии, то командующий об этом узнает как о свершившемся факте. Его просто поставят в известность. Но случилось два непредвиденных обстоятельства. Во-первых, на вакансию рассматривались два офицера, и вторым был как раз пехотный командир, с вытекающими преференциями. А во-вторых, началась война… Пятидневная, бойкая военная кампания, которая все же отпечаталась ничем не выводимым клеймом на деформированном сознании полковника. Она перевернула его представление о предназначении, а едкая критика командующим решения командира полка только довернула на недостающую половину оборота почти созревший ответ как некую, представляемую в воображении сатисфакцию. Особенно болезненно отдавались в ушах колкие слова командующего, что он, отщепенец и отступник, может «валить из ВДВ куда хочет» и что отныне ему, «кроме как преподавателем в училище, места в боевом строю не найдется». В ходе показательной порки командующий сделал Игоря Николаевича почти предателем. И Дидусь знал почему. Вслед за ним, буквально дыша в затылок, шел аморфный, бездарный, мало к чему способный офицер – родственник высокого начальника из Москвы… Так часто бывает в армии, когда надо расчищать путь одним за счет других.
Машинально полковник Дидусь дотянул до конца дня, не ушел домой раньше, хотя мог бы… Сработала старая, держащая в форме привычка. Игорь Николаевич оставался механизмом, однажды заведенным волевой рукой и работающим безотказно от «А» до «Я», не меняя графика и темпа. И он был рад, что остался верен себе. Это добрый знак, поплавок, который не даст утонуть потом, впоследствии… И опять ему стало страшно, и снова затеял разговор с самим собой, чтобы окончательно убедить себя в правоте. И снова победил в собственном импровизированном, исступленном споре.
…Командир полка затих и представил себе свою жизнь, изложенную на бумаге. Сначала не получилось, но он дал себе слово пробовать и пробовать, пока не выйдет. И наконец, когда стало настолько тихо, что он мог слышать эту неестественную, совершенно особенную, притаившуюся в каждом уголке кабинета тишину, произошел щелчок в сознании. Кто-то включил тумблер, и возникла визуальная, очень ясная картинка. Сначала крутились многочисленные военные эпизоды, где было и его награждение, и генеральские погоны, и еще много всякой всячины. Но в итоге это все поглощалось, проглатывалось каким-то невидимым чудовищем. И тогда он командовал себе начинать сначала. Он несколько раз в своем импровизированном кино не мог избавиться от военных картин. Но вот появились другие картины: он увидел жену, увидел со стороны выросших детей и себя, совсем другим, вовлеченным в их жизнь. Увидел отца, мать, старый домик на Роси в украинском селе Межирич, увидел, как они всей семьей идут по городу.
Напряжение внутреннего зрения или воображения подсказывало ему, что он знает это место. Это тихие, зеленые, несколько провинциальные Черкассы на Днепре, несмотря ни на что уютные и близкие сердцу. Полковник открыл глаза и мысленно послал старому Кержену искреннюю благодарность.
3– Буду увольняться, – коротко, по-военному сообщил он Оксане, когда пришел. Она остолбенела, побледнела, как бумага. И даже не стала расспрашивать. А может, не поверила. Подумала: на службе неприятности, а завтра будет другой день, все, может быть, решится по-другому, образумится…
– Может, выпьешь? – спросила она робко, подавая ужин.
– А что?! Пожалуй, что и выпью. Если ты со мной выпьешь…
– Конечно.
Игорь Николаевич встал, прошелся к бару и взял бутылку доброго грузинского коньяка. «Вот так, грузин бьем, а «Старый Кахети» с удовольствием пьем», – подумал он, откупоривая бутылку. Налил до краев в водочные стопки, а не в коньячные бокалы. По привычке. Но вдруг передумал и из своей стопки перелил обратно в бутылку.
– Что с тобой? – встрепенулась Оксана. На лице ее застыла тревога.
– Да не буду я пить сегодня, лучше потом выпью. А то если начну, то много волью в себя. А завтра разговор серьезный у меня. Комдив будет в полку. Не хочу, чтобы запах был, когда ему рапорт подам.
Тут только Оксана поняла, насколько все серьезно. Она молча подошла к мужу, нежно прижалась к нему, положила голову на грудь и тихонько несколько раз погладила по плечу. Она знала, что если решение принято, не стоит лезть ни с несвоевременными расспросами, ни с убеждениями. Она была женой командира. И не просто командира, но боевого кадрового офицера. Надо на некоторое время оставить его одного, не мешать. Не тот ее Игорь человек, которому нужны бабьи утешения или ободрение… Она только тяжело сглотнула слюну, как будто проглотила комок безысходности, и глубоко вздохнула.
Но когда Оксана позвала детей ужинать, тревожные складки на лбу и у волевого рта Игоря Николаевича разгладились. Он вдруг переключился, как радио, на другую волну, веселую и забавную. Шутил с детьми, цеплялся к ним, принуждал что-то рассказывать из школьной жизни, выдать какие-то несуществующие секреты… Но спать ушел рано, тоже по привычке, потому что в полку намеревался быть к утреннему подъему.
Ночь оказалась ужасным, невыносимым испытанием. Сначала Игорь Николаевич долго не мог уснуть, ворочался, затем застывал, закрыв глаза, но не спал, а все отчаянно боролся с наплывающими мыслями. Слышал, как тихо скользнула под одеяло жена, обдав волной успокаивающего тепла, исходящего от человеческого тела. Возникло внезапное желание обхватить ее рукой, уткнуться в нее и так утонуть в жару ее тела и своих представлений. Но Игорь Николаевич удержался, ему казалось, что так он расклеится, да и к тому же втянет ее, непричастную и невинную, в свои глупые переживания. Он подавил в себе первый, самый сильный импульс и остался недвижимым, будто спящим. Наконец, когда было уже далеко за полночь, он забылся в тяжелом, беспокойном сне. Ему снилась его воинская часть, бесчисленной вереницей проплывали лица сослуживцев. Какие-то судьбоносные построения, какие-то непонятные ободряющие речи. Как это часто бывает в непонятных снах, он отчетливо видел лица и некоторые предметы, но совсем не понимал общей картины, которая оставалась расплывчатой, без видимых контуров, как на рисунке. Потом произошло внезапное переключение, как будто он смотрел телевизор и щелкнул пультом на другую программу. И вот он уже стоит перед командующим, причем не видно никакого фона, неясно, где он конкретно. Зато отчетливо видно его лицо – большое, мясистое, с дряблой кожей, в каких-то струпьях и в то же время напряженное, со сведенными бровями и исступленно сверкающими глазами. Командующий ВДВ отдает ему лично боевой приказ, а он смотрит на него немигающими глазами и, кажется, не слышит слов. Только удивляется искаженному лицу. «Ба, да это вроде и не командующий, а какой-то мутант, похожий на него!» «Да нет же, это командующий…»
