Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
Вместо слов они, шелестя листвой, обнялись в счастливом порыве и потом неспешно пошли, намеренно задевая носками причудливо изогнувшиеся сухие листья – последние слезы грустящей осени. И листья в разговоре с ними ворчали потрескиванием, шептались коварным шелестом, шуршали милыми, безобидными заговорщиками.
– Мне кажется, что ты забываешь главное – просто надо жить в моменте и наслаждаться моментом. Если забываешь об этом – всегда много теряешь. А потом, с точки зрения жизни Вселенной, на космической карте все эти твои проблемы гроша ломаного не стоят. Такая ничтожная мелочь! – Она сделала паузу. – А кстати, почему это два народа не могут жить в согласии? Я помню, как Ельцин с Кучмой дружили…
– Да могут и будут дружить, если не явится демон и не столкнет их! Но мы сегодня присутствуем при провале истории, трещине. При Ельцине Россия была еще слишком слаба, чтобы оторвать голову от внутренних проблем и посмотреть по сторонам. А Украина была слишком слаба, чтобы откровенно оторваться от исторической евроазиатской пуповины и начать развиваться в другом, европейском направлении. Западная Украина в самом деле склоняется к европейской традиции. А потом окрепли обе власти, каждая – по своим причинам. Началось противостояние…
– Почему ты говоришь «Россия», «Украина»? При чем тут вся Россия и вся Украина? Ведь речь идет всего лишь о российской и украинской власти, о конфликте верхушек. – Аля перебила мужа, а он только посмотрел на нее с укоризной. И зачем он затеял этот разговор, она не то что не поймет – просто уйдет от стержневого вопроса. По-женски избегая конфликтных углов, предпочитая им округлости полурешений, паллиативы…
– Хорошо, допустим, это конфликт властей. Но ты же тоже иногда смотришь телевизор и знаешь, какие настроения у москвичей, у жителей крупных городов. Ведь они готовы с визгом одобрить войну, военные действия, акции любого масштаба. Они уже давно зло думают об Украине и украинцах. Считают, что «оранжевая» команда Украину искусственно оторвала от России и третирует своими западными идеями.
– И это результат промывания мозгов?
– В том-то и дело! И худшее из зол лично для меня в том, что я был и остаюсь ярым исполнителем проекта, который мне становится ненавистен. Как становится ненавистна легенда о своем правителе. Мы до сих пор смакуем пугалки и версии военных действий. И дело тут, как ты понимаешь, вовсе не в лингвистике, а в новой вибрации. Создан опасный уровень резонирования, и российское, более пуганное и более зомбированное общество уже ответило на эту вибрацию.
– Вся отрицательная физическая, вербальная, ментальная энергия разрушается сочувствием всех живых существ, – произнесла Аля вдруг задумчиво и напевно, с какой-то неясной для мужа абсолютной уверенностью, глядя куда-то вдаль, как будто сообщала мысль самой себе или заговаривала себя. И в этих словах и он ощутил перемены, произошедшие в ней, – у нее, независимо от него, появились новые мысли, новые формулировки и новый, скрытый от него, смысл жизни. И вдруг у него что-то сжалось в груди: а если она так сильно изменится, что он станет ей не нужен?! У него возникла какая-то смутная ревность к той ее новой жизни и новым устремлениям, которые он был не в состоянии сейчас понять. Но он тут же отогнал эту мысль, испытывая чувство стыда за то, что позволил себе усомниться в жене. А она повернула голову к мужу и спросила: – А сам-то ты что думаешь?
Артеменко не сразу понял, о чем спросила жена. Она смотрела осторожно и в то же время требовательно. Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Алексей Сергеевич видел там отражение его собственной тревоги. Чтобы не испытывать себя этим взглядом, он прильнул к ее шее и нежно поцеловал мочку уха.
– Говори, – потребовала Аля, слегка отстранившись.
«Кажется, перегнул палку», – подумал он.
– До войны, конечно, не дойдет. Хотя сегодня многие и смотрят на Украину через прицел. Но скоро выборы, и даже силовые провокации сейчас бессмысленны. Но все плохое уже случилось, Украина уже отброшена назад на многие годы, на десятилетия. Новый президент Украины приедет на поклон в Кремль, и флот Россия отсюда не выведет, и Севастополь не отдаст. И станет Украина де-факто частью империи. Снова будет здесь переписываться история, как уже было много раз. Снова будет доминировать российская культура, разработанные в Москве стандарты, а средства массовой информации и тонны красноречивых, специально выпущенных для укрепления империи талмудов – естественно, русскоязычных – доведут страну до полураспада. В конце концов, все зависит от того, захотят ли украинцы жить в Украине. А мы свое дело сделали – уже остановили развитие этой страны, и я был… – тут Артеменко тяжело вздохнул, – в первых рядах. Мы обеспечили тут победу Путину еще в прошлом году. А в этом просто эту победу закрепили. Потому сегодня, в принципе, даже неважно, кто станет новым украинским президентом…
Пока он чеканил слова, жена, застыв, следила за его сдержанной мимикой и ожесточившимися глазами, а он закипал подобно котлу, под который непрестанно подкладывают хворост.
– Что тебя беспокоит? Думаешь, было бы плохо, если бы Украина стала частью России?
– Не то чтобы плохо. Просто тогда не будет европейского государства, а азиатское вытянется в сторону Запада. Украина улучшит российскую демографию, пополнит ряды вечно сражающихся россиян. В Чечне там или в другом месте, неважно. А дома будут подрывать не только в России, но и тут… Но я надеюсь, что такого не произойдет. Надежда осталась на восемнадцатилетних. Те, кто прожил полвека, Украину уже сдали… – Артеменко говорил тихо и уверенно, теперь уже сам глядя затуманенными глазами куда-то вдаль.
Зрачки женщины округлились. Она смотрела на мужа и не узнавала его. Да и сам он теперь сомневался, что от него прежнего что-то осталось. Тот ли сейчас перед ней жизнерадостный парень, который всегда поражал ее небывалыми приливами энергичности и воодушевления? Тот ли целеустремленный, честолюбивый человек, который стремился прорубить себе путь к великим достижениям? Он не жалел для этого сил и времени, он боролся… Но теперь Артеменко казался себе закисшим, зажатым и раздавленным. Вместо непревзойденного, неутомимого, всегда молниеносно реагирующего на ситуацию, генерирующего удивительные идеи он все чаще представал перед своей любимой женщиной каким-то неудовлетворенным, поникшим и уставшим. Истрепанным, как старый парус, который много лет, весело наполняясь свежим ветром, носил их бригантину без страха перед бурями и штормами, а теперь, изорванный ветрами, истлевший под палящим солнцем, не справлялся с прежней функцией.
Но Аля была сильной, на редкость сильной, она и не думала сдаваться. Некоторое время она молчала. Потом подняла с дорожки пестро расписанный осенью кленовый лист, очевидно недавно упавший, и рассматривала его краски, затем тихо погладила пальцами ржавый налет. Алексей Сергеевич видел ее в лучистом сиянии высоко взобравшегося солнца и думал, что она все такая же прекрасная и одухотворенная, как в первый день их знакомства у библиотеки. Морщинки едва коснулись ее лица, хотя оно заметно изменилось, став взрослым, серьезным и сосредоточенным. Она казалась ему зрелой и очень уверенной в себе. И, глядя на нее, Артеменко отчетливо осознавал, что эта стройная и привыкшая терпеть трудности женщина является его единственной опорой в этом мире. Он был ей безмерно благодарен за участие, по-прежнему боготворил ее и при этом испытывал несносное чувство стыда – за то, что невольно вовлекал ее в эти политические дрязги, из которых он должен был бы выпутываться сам, не подвергая близких никаким лишним испытаниям.
– Не могу поверить, – тихо произнесла она, – что Россия, та великая матушка Россия, которая родила Пушкина и Тургенева, вырастила Сахарова, что вот эта Россия смотрит озлобленно, с оскалом…
– Да в том-то и дело, что не смотрит! Просто есть кучка гнусных людей, которые из-за своих непомерных амбиций что-то там себе надумали. Они заняты ваянием собственных исторических образов, делая это под видом строительства новой империи. А народ-народец заставляют мыслить своими мегакатегориями. С пафосом отправляют его на войну в Чечню, с фарсовой изобретательностью создают визуальные головоломки в виде притаившихся за углом террористов, с помпой провожают погибших моряков атомной лодки, до которых не было дела, когда помощь была возможна. Травят грузин, украинцев, пугают европейцев отлучением от газовой трубы. В общем, ничего не изменилось, все решалось, решается и будет решаться кулаком.
– Но ты ведь знал об этом и раньше. Не ты ли восхищался военной силой страны и рвался в Афганистан? – возразила жена, незаметно переходя в наступление.
– Ну, ты бы еще вспомнила то, что я думал в школе… Но ты права, дело во мне. Это я, лично я, а не они, запутался. Впрочем, я вижу, что Украина за эти семнадцать лет основательно изменилась. Хотя люди в большинстве своем глупы и иррациональны – они славят даже изверга Ивана Грозного и изувера Сталина, – за столкновение лбами обычно платят проклятием! Правда и в том, что в моем конкретном случае ни Путин, ни Медведев, ни все остальные – абсолютно ни при чем! Я один при чем! Просто у меня возникло и за эти несколько лет выросло гигантское внутреннее противоречие, крутая, высоченная стена, через которую я не могу перебраться. Помнишь, мы с тобой вместе как-то читали о Булгакове, и я тебе сказал, что мне все нравится в великом писателе-мученике, кроме одного. Потом у нас разговор ушел в сторону, и мы не договорили. А я запомнил. А не понравилось мне, что этот мужественный человек, который не пошел на сделку с совестью и внутренним голосом, с досадой признался: «К сожалению, я не герой». Для меня это было откровением. Страшным! Ведь я и о себе всегда думал как о потенциальном герое…
