Луи де Берньер - Бескрылые птицы
— Как мы это проверим? — спросил командир.
— У нас много врачей из греков.
— Приведите кого-нибудь, — велел майор.
Вскоре из лазарета пришел врач-грек и, просмотрев письмо, сказал:
— Буквы греческие, а язык турецкий. Ни один грек этого не поймет, если не говорит по-турецки.
Помнится, многим не нравилось, что у нас в лекарях греки. Нам казалось, они не надлежаще лечат наши раны и хвори, но это было потом, а именно этот врач, несомненно, пошел мне на пользу.
Услышав, что письмо действительно на турецком, командир отпустил лекаря и обратился к лейтенанту Орхану, моему взводному, о котором я расскажу позже.
— Парень хороший солдат? — спросил майор.
— Он пошел добровольцем вместо отца и отличился при атаке с моря, — ответил лейтенант. — Я в нем совершенно уверен и собирался представить к званию капрала. И еще, господин майор: я не одобряю, что полицейские избили его без всякого повода.
Командир вздохнул, встал и спросил притащивших меня полицейских:
— Это вы раскровянили солдату лицо?
— Так точно, мы, — ответили полицейские.
— Он что, оказал сопротивление при аресте?
— Никак нет, господин майор.
Это лишний раз доказывает тупость военных полицейских — следовало сказать: «Да, оказал». Тогда командир подал команду «смирно», достал из кобуры пистолет и стволом съездил им по физиономиям. Полицейские стояли навытяжку с окровавленными, как у меня, мордами и молчали. Затем командир повернулся ко мне:
— Никаких больше писем греческими буквами. У меня забот хватает и без цензоров с их идиотскими проблемами. Ты понял?
— Так точно, господин майор.
— Свободен.
Я вытянулся, козырнул и с лейтенантом Орханом захромал во взвод. Вот почему три года мать не получала от меня вестей.
Как-то лейтенант сказал:
— Я считаю, нам повезло с глупым противником, не дрейфьте.
Он так говорил, потому что франки вечно давали нам массу времени на подготовку обороны. Четыре месяца перед большим сражением, о котором я рассказал, они посылали корабли обстреливать форты Кумкале и Седдюльбахира, подорвали артиллерийский погреб, убив восемьдесят шесть человек, и мы сообразили, что нужно укрепляться в узких местах пролива. Через два месяца подводная лодка франков потопила наш линкор «Месудие», и мы поняли — надо расставлять мины и противолодочные сети.
Мы шли во взвод, накрапывал дождик, и лейтенант Орхан сказал:
— Ты меня очень интересуешь.
Не зная, что ответить, я промолчал, ведь обычно солдат не болтает с офицером. Орхан пояснил:
— Ты единственный грамотный из всех солдат, кто служил под моим началом. — После паузы он продолжил: — И странная штука, толку от твоих знаний — чуть. Писать турецкие слова греческими буквами — все равно что выращивать новый фрукт, который никто не станет есть, потому что он наполовину лимон, а наполовину фига.
— И что ж мне делать, господин лейтенант? — спросил я.
— Первым делом уцелеть на войне. К тому же Мустафа Кемаль вроде бы считает, что нам следует писать латинскими буквами, как франки. Если он своего добьется, будешь переучиваться.
— Надеюсь, мы выиграем войну, иншалла, — сказал я, поскольку да же думать иначе было недопустимо. — И тогда я снова смогу писать.
— Нам повезло, — ответил лейтенант Орхан. — Немцы — доки в военном деле, мы у них учимся, а французы с англичанами глупят необъяснимо, и у нас куча времени на подготовку. Вполне возможно, мы их разобьем. Ведь резервом командует полковник Мустафа Кемаль.
— А мне что делать? — спросил я.
— Держи штык наточенным и наслаждайся всем, как в последний раз, а когда окапываешься, копай поглубже, на совесть копай.
Лейтенант Орхан был лучшим из трех наших офицеров. Перед атакой он всегда натачивал саблю, и она пела в ритме марша, а в бою шел впереди, и мы ждали момента, когда он вскинет клинок и выкрикнет «Аллах велик!», и тогда тоже вопили «Аллах велик!», бросаясь в атаку и чувствуя, как внутри вздымается дикая отвага. Лейтенант был нам вроде ангела-хранителя, и гибель его стала для нас ужасным горем. Кажется, это случилось во втором сражении за Критию. Франки отступили, и на рассвете я пополз на ничейную землю искать лейтенанта. Я видел, как Орхан упал, но надеялся, что он еще жив. Когда я его нашел, кровь на ранах почернела, он уже раздулся и был покрыт яйцами трупных мух. Я разжал ему пальцы, вынул саблю и принес ее в окопы. Немногие, кто уцелел в том бою, по очереди поцеловали клинок. Куда сабля девалась потом, не знаю.
Я часто думаю о лейтенанте Орхане. Теперь я постарел, и когда ранним полуднем задремываю на площади под платанами, мне грезится, что он и мои товарищи подходят один за другим, хлопают меня по плечу и приветственно целуют в щеку.
59. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (3)
Все понимали — франки вернутся с войсками и кораблями; было страшно, однако волею судьбы я оказался под командованием Мустафы Кемаля, так что нам с ребятами повезло.
Известно, как оно бывает. Кто-то особенный выделяется среди других. Как ходжа Абдулхамид и Рустэм-бей. Кому-то предназначено быть львом и орлом среди овец и воробьев, и такие люди не покоряются судьбе, а создают ее сами, будто лучше знают, что делать и куда идти миру.
Понятно, теперь Мустафа Кемаль — Президент, и нужно быть совсем олухом, чтобы о нем не знать, все его считают величайшим турком, и на тех, кто лично с ним общался, навеки лег отсвет его славы, а тогда он был просто офицером, и никто не думал, что он станет великим. Но мы все же понимали, что он — лучший командир, и солдаты с радостью служили под его началом, потому что верили в него. Серьезный офицер, не из таких, кому лишь бы покрасоваться в форме, он прекрасно знал здешние места по прежней службе. С биноклем разведывал позиции франков, ходил в атаку, как настоящий солдат, и рисковал быть убитым, но не получал ни царапины, словно заговоренный. Нас укрепляли рассказы о том, как под его командованием 38-й полк стал идеальным. Мустафа Кемаль умел разгадать и спутать планы неприятеля, большинство его наступлений прошли успешно, но вот оглядываюсь назад, и, надо признать, появляются сомнения. Я уже говорил, что все атаки велись в лоб, и порой Мустафа Кемаль клал тысячи солдат в день. Он нас воодушевлял, и мы все равно готовы были умереть, но меня поражает его расточительность. Солдат — своего рода боезапас, а нас всегда учили беречь патроны. По прошествии лет мне кажется, что вообще не было нужды во всех этих атаках и контратаках. Стоило только дождаться, чтобы франки сами себя истребили, поскольку все потери с обеих сторон случались при наступлениях, а не в обороне.
Малочисленных войск не хватало, чтобы закрыть все возможные плацдармы неприятеля на огромном полуострове, и потому решили создать мобильный резерв, каким стала моя 19-я дивизия. Мы расположились возле поселка Бигалы — отличное место для резерва, поскольку отсюда можно было выдвинуться на поддержку 7-й и 9-й дивизий. Мустафа Кемаль разместился в тихом доме с балконом и балюстрадами (но почему-то без окон на задней стене), тяжелой черепичной крышей, двориком и садом, где росли розы и мята. Глядя на этот мирный дом, мы приободрялись — там Мустафа Кемаль и майор Иззеттин составляют планы.
За месяц до возвращения франков подтянулись еще пять дивизий, а мы без секунды продыху занимались не тем, так другим. Искровянив руки и в клочья изодрав обмундирование, устраивали заграждения, пока не закончилась колючая проволока. Рыли окопы, возводили валы, строили доты из мешков с песком, выдирали деревья и кустарник, расчищая линию огня. Из досок и земли делали накат в траншеях для защиты от снарядов. Мустафа Кемаль постоянно проводил учения и гонял нас по всему полуострову, чтобы мы окрепли и узнали все изгибы и повороты запутанной местности. Там было полно глубоких речных русел, пересыхавших летом, ложбин и извилистых оврагов, уводивших в никуда. Совсем не подходящие для нормальных боев места — все заросло густым колючим кустарником, и солдат, которым приходилось выдвигаться по козьим тропам гуськом, а не развернутой цепью, легче легкого было скосить всех до одного, установив на тропах пулеметы. К тому же, едва выдвинувшись, взвод терял направление и связь с ротой, и вообще все подразделения теряли контакт друг с другом, и каждая атака заканчивалась полной неразберихой.
Местность здесь все время менялась. У моря — обрывистые скалистые утесы, поросшие шипастым кустарником, а дальше чудесная пахотная земля и низкорослые сосняки, полные желтых птичек; а то глубокие овраги и лощины, о которых я уже говорил, и каменистые холмы, тоже в колючих кустах. Никаких дорог, и мы перли по целине, оставляя след; подвод не было, поклажу тащили люди и животные, порой оголодавшие лошади пытались жевать краску с построек. Стояла весна, кругом такая красота, повсюду цветы, будто не ведавшие о войне. В ошейниках с шипами дремали круглоухие пастушьи собаки. По камням фортов стучали коготками черепахи и шныряли ящерки, жившие в колодезной кладке. Ковыляли жучки с рыжеватыми спинками, и пятились здоровенные жуки, таща листья; порхали крошечные бирюзовые стрекозки и огромные коричневые стрекозы. Черные мураши сновали по протоптанным дорожкам, а крупные муравьи волокли гусениц. Ползали большие змеи с золотисто-бурыми головами. На молах бакланы расправляли крылья для просушки, в небе метались сороки и кружили вороны. Солдат все замечает, потому что живет близко к земле, вся эта живность составляет ему компанию и вызывает интерес, поскольку часто больше нечем заняться, и тогда задумываешься о жизни в ее многообразии. Все это помнится еще долго после того, как стерлись подробности боя. Однако с наступлением лета мы все крепче убеждались, что это место больше не рай, каким казалось весной.
