Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Вообще ангелов он, как ни странно, в жизни видал. Пару глиняных крашеных милых ангелочков, которые стояли у тетки Фроськи на буфете. Но они его совершенно не впечатляли, так как были маленькие, пузатые, к тому же абсолютно голые. Это были вовсе не защитники и хранители, а какие-то несерьезные малыши-голыши, которые не смогли бы и от кошки защитить. Потому и возник у Лёньки в голове такой образ ангела-хранителя в виде охотника-добытчика.

А еще появился он в сознании мальчишки потому, что как-то раз он увидал картинку, на которой был изображен именно такой персонаж. Только у того вместо ружья было в руках какое-то копье. Но с копьем у них в лесу было точно делать нечего, а вот хороший дробовик вполне сгодился бы. Так что он решил перевооружить своего защитника, и теперь тот был ко всему готов. И скорее всего, именно этот самый вооруженный двустволкой ангел-хранитель и спасал его уже несколько раз, как от той тяжелой болезни в младенчестве, так и в последние месяцы их с мамкой злоключений. Иначе и невозможно объяснить, почему он сам до сих пор жив и здоров.

А этот маленький, медового цвета медальончик из неизвестного ему материала, с Божественно красивой Женщиной и Малышом, скорее всего, тоже имеет какую-то необыкновенную силу и даже могущество. Сколько раз за последнее время он его терял и находил вновь и вновь. Это было лучшим доказательством того, что эти двое на кулончике не хотят оставлять мальчишку в беде и продолжают его защищать. Потому и он их теперь оберегал пуще прежнего и не отпускал.

Рассуждая так, держа в кулачке образок с Богородицей и Богомладенцем, не зная о них ничего, но думая о их необычном появлении и очень странных событиях его маленькой мальчишеской жизни, последовавших вслед за этим, Лёнька незаметно задремал и окунулся в сладостный и совершенно волшебный мир цветных и сказочных сновидений. В вагоне, посапывая, спали сорок восемь заключенных, одинаково подстриженных и одетых: двадцать шесть женщин и двадцать два ребенка.

Напротив Лёньки, обнявшись, видели сны Галя с Настей, которая продолжала даже во сне прижимать сверток с Лёнькиным трофеем. Рядом девочка постарше – Клавдюша, – поджав под себя колени, лежала вместе с мамой на соломенной подстилке. За ними близнецы Ниночка и Володя двух с половиной лет от роду, которых мать, чтобы дать им шанс на спасение, все время пыталась подкормить грудью, в которой давно не было молока, Они так и заснули, присосавшись к ее телу, утомившись цедить материнское молоко. А возле них еще двое мальчишек, трех и шести лет, с мамой Варей, все вместе спасшиеся после бомбежки того самого поезда, где ехала Люська-хохотушка. И еще одна взрослая девочка Ириша пятнадцати лет, которая поддерживала свою хворую маму, очень худую и изможденную, даже во сне словно прикрывая ее руками.

Очень разные люди с разными судьбами из различных мест оказались в одном грязном и душном лагерном вагоне, несущемся навстречу тяжелым испытаниям. Все дети: маленькие и средние, грудные и повзрослевшие, младшие и старшие, убаюканные мерным стуком колес мчащегося по чужой расцвеченной осенними узорами и красками земле немецкого поезда, спали спокойно и праведно. Они видели волшебные цветные сны, где были и Мадонна с Младенцем, и их ангелы-хранители, папы и мамы и даже крылатые малыши-голыши. В этом маленьком и очень добром детском мире фантазий и сновидений не было войны, грязи, страха и смерти.

Глава тридцатая

Хлеб

Утро проникло в темный пыльный вагон сквозь железную решетку закрытого окошка, ярким солнечным лучом осветив убогие обшарпанные стены уродливого деревянного ящика на колесах, набитого людьми в арестантских робах. Младшие дети начали плакать, пытаясь выпросить хоть чего-нибудь съестного.

Матери делились между собой оставшимися крошками грубого кислого хлеба. Поезд не двигался. Как долго они стояли – никто не знал. Снаружи доносились отдельные сорванные ветром и брошенные кем-то обрывки фраз и слов на чужом языке. Лёнька протер слипшиеся глаза и, подпрыгнув, ухватился за ячейки оконной решетки, просунув пальцы в дырочки. Было неудобно и больно, но увиденное за окном его настолько потрясло, что он никак не мог оторваться, несмотря на все сильнее впивающиеся металлические прутья. Снаружи он увидел необыкновенно красивые аккуратные дома, обнесенные милыми заборчиками с цветами и разноцветными от осенней природной раскраски кустами и деревьями. Вдалеке за линией домов возвышался высокий острый шпиль, на котором четко виднелся тонкий изящный крест. Оттуда же доносился мерный приятный звон колокола. Бом-бим-бим-бом! Бом-бибибим-бом! Сзади кто-то потянул мальчишку за штаны:

– Эй! Чо там, парень? Ну же, говори!

Руки не могли больше держать мальчишку на решетке, и он сорвался вниз на соломенную подстилку. «Хрррум!» – отозвалась из-под него доска на полу, прикрытым соломой. Он встал, отряхнул великоватые ему брюки, подтянув их, и, заложив руки в карманы, с важным видом ответил:

– Там красотища! Город бо-о-ольшой. Домики кра-а-а-сивые, как на карточке почтовой. Не город, а сказка! Может, нас тут и высадят?

Лёнька и впрямь видел похожие домишки на поздравительной открытке, которую им принес почтальон много лет назад от одного из гостивших у отца на заимке охотников, что приезжали к Павлику даже из Москвы и Ленинграда. Столичный гость отправил ее, поздравляя Павла Степановича и всю его семью с каким-то праздником. Лёнька сохранил эту необыкновенную цветную картинку с чудо-домиками под синим небом и часто смотрел на нее, представляя, чтó за чудесные люди живут в столь милых сказочных строениях. Наверное, они всегда улыбаются, едят конфеты и говорят друг другу только добрые слова. Увиденный за окном пейзаж, конечно же, не был как две капли воды похож на тот, что запомнился ему на карточке, но его внутреннее ощущение от увиденного было именно таким же. Казалось, что сказка открывает свои ворота, чтобы впустить его и всех многострадальных пассажиров их поезда в свои волшебные объятия.

Не успел он толком объяснить, какие расчудесные панорамы и виды лежат за закрытыми дверями их вагона и какие там, должно быть, живут прекрасные и добрые жители, как снаружи заскрежетали запоры и часть стены сдвинулась. В нос ударил прекрасный и ни с чем не сравнимый запах свежести, смешанный с тонким ароматом свежевыпеченного хлеба. У вагона стояла телега, запряженная серой грустной лошадью. Она кивала головой и синхронно взмахивала жиденьким хвостом, словно приветствуя пассажиров. На козлах восседал бравый улыбающийся немец, круглолицый и румяный, похожий на праздничный каравай. Все обитатели арестантского вагона осторожно выглядывали наружу. Трап не был установлен, и поэтому никто не осмеливался спрыгивать на землю, тем более второй охранник, открывший двери и стоящий позади телеги, зевнул и сделал останавливающий жест, негромко, но властно сказав:

– Halt! Alle zurūck! [110]

Даже без перевода было понятно, чего хочет этот скучающий охранник. Но ни он, ни его напарник не могли испортить то ощущение сказочности, которое овладело почти всеми при виде прекрасной картины, что открылась им из свободного вагонного проема. Расцвеченные всеми цветами осени деревья и кусты вели свой пестрый мохнатый хоровод вокруг аккуратненьких краснокирпичных домиков, утопавших в цветах и развешанных на столбах веночках и флажках. Ровно подстриженные лужайки и кустики, точно уложенные камни и булыжник на мостовой, окруженные геометрически правильным бордюром.

Из близлежащих домов стали выходить люди и дети. Они стояли у заборчиков и с любопытством рассматривали тех, кто, сгрудившись в открытых проемах вагонов, смотрел на рядовых жителей этого обычного немецкого городка. Одновременно с той стороны, где виднелся высокий остроконечный купол собора, появилась группа нарядно одетых горожан, возвращавшихся, видимо, с воскресной службы.