Карел Птачник - Год рождения 1921
— Работать я умею, — услышал Гонзик его голос. — Со всякой работой справлюсь, не буду тебе в тягость. К вам, пленным французам, я всегда относился как к равным.
Жозеф откашлялся.
— Richtig wahr[81], — сказал он помолчав.
— Я одинок, — настойчиво продолжал десятник, — у меня нет никого, кто хотел бы, чтобы я остался в Германии. Мне здесь не по душе, здесь никогда не будет спокойно. В партии я не состою, потому что не согласен с ними. Я сторонюсь политики и не хочу иметь с ними ничего общего, понимаешь?
Жозеф не отвечал, было слышно, как он постукивает карандашом по столу.
Гонзик оглянулся по сторонам.
— В порядке, — крикнул ему Густа. — Я посторожу. — И заговорщицки прищурил один глаз.
— Не оставляй меня тут, — возбужденно продолжал десятник. И Гонзику показалось, что этот крепкий, плечистый человек готов расплакаться. — Возьми меня во Францию. Я поеду с тобой, как твой пленный, и буду тебе до смерти благодарен. Согласен?
Жозеф долго не отвечал, Бегенау перестал ходить по комнате, в будке воцарилась напряженная тишина.
— Надо посоветоваться, — сказал наконец на ломаном немецком языке Жозеф. — Я посоветоваться с товарищами. Ты хороший человек. Но ты немец, понимаешь. Но я тебя люблю. Я тебе помочь, если можно.
Гонзик вернулся к ребятам.
— Приглядывайте за ними, — распорядился он. — Если кто-нибудь подслушает, о чем они говорят, болтаться обоим в петле.
— Гиль идет! — крикнул Ирка, нагнулся за камешком и швырнул его в закрытое окно будки. Дверь тотчас открылась, и Бегенау показался на пороге. Он поморгал близорукими глазами и протер пальцем очки.
— Хайль Гитлер! — приветствовал его Гиль и приложил руку к козырьку.
— ’ten Morgen, — отозвался Бегенау и нахлобучил кепку. — Все в порядке?
Гиль громко рассмеялся.
— Об этом я и пришел спросить.
Бегенау взглянул в сторону стройки.
— Да, все в порядке, — сказал он. — Они усердные и надежные работники.
Он улыбнулся чехам и приветственно поднял руку.
Весть о втором фронте дошла и до евреев; наверное, они подслушали ее у эсэсовцев, которые собирались группами, не уделяя сегодня заключенным обычного внимания. А может быть, эта весть проникла тем непостижимым путем, каким распространяется вера и надежда среди отчаявшихся и обреченных. По лицам евреев, по всем их движениям было видно, что они живут только новой надеждой, живут мыслью о значении этого события для их безотрадной жизни, мыслью о том, что близок конец лишений и невзгод.
В тот день в автобусах, отвозивших чехов с работы, царило веселье, смех и бодрое настроение. Ребята пели. И чем больше они веселились, тем мрачнее становились немцы. В головном автобусе Бент запретил группе чехов петь, но в глубине машины, куда пробраться он не мог, человек тридцать все равно не умолкали. Когда же он все-таки протолкался по узкому, забитому людьми проходу, петь начали у него за спиной. Злобно кусая губы, Бент увяз в этой поющей толпе, чувствуя себя маленьким и жалким, и мрачно прислушивался к пению, которое доносилось и из двух других автобусов, вплотную следовавших за ними.
В школе, в каждой из двенадцати комнат пятой роты, висел над дверью громкоговоритель, подключенный к мощному радиоприемнику, стоявшему в буфете столовой. Это был подарок протекторатного правительства. По инициативе Кованды, чешская рота, еще из Касселя, послала письмо министру Моравцу. В письме говорилось, что они, молодые чехи, живут вдали от родины и хотели бы получить хороший радиоприемник, чтобы слушать последние известия из Праги и выступления представителей протекторатного правительства.
— Почтовой марки нам не жалко, — рассуждал Кованда, — так уж накатайте ему письмецо, ребята. А еще одно письмо пошлите господину Гахе, пусть они там сложатся и купят нам радио.
И министр Моравец в самом деле прислал радиоприемник.
— Вот и говорите после этого, что он о нас не заботится, — хвалился Кованда. — Сам наш наставник герр Франк подписал эту бумагу, не такой уж он бессердечный, чтобы нам отказать. Он чехов никогда не давал в обиду. Мы это охотно подтвердим, когда его будут вешать.
Дежурные каждый вечер включали радио и выключали его за полчаса до вечернего отбоя.
В тот день дежурил Гиль. Когда он вышел из буфета, во всех громкоговорителях послышалась музыка, потом треск, и вдруг звучный и ясный женский голос сказал: «Говорит Москва…»
Парни в комнате № 12 сидели за столами и писали письма или валялись на койках и играли в карты. Услышав ясный, неторопливый голос диктора, все они столпились около репродуктора, жали друг другу руки, смеялись и зажимали рты, чтобы не вскрикнуть от радости. А голос над ними объяснял, почему Германия проиграет войну, рассказывал, что русские войска прорвали фронт, а на Западе развиваются крупные десантные операции.
Один лишь Олин остался сидеть на койке, мрачно поглядывая на товарищей, столпившихся около громкоговорителя. Потом он медленно встал и, обходя товарищей, направился к двери.
— Эй, ты куда? — сказал Мирек и крепко ухватил его за руку.
— Пусти! — угрожающе воскликнул Олин.
Ребята окружили его и оттолкнули от двери.
— Ты останешься здесь, — заявил Карел, — и будешь слушать вместе с нами. По крайней мере у тебя будет, о чем подумать.
В комнату вошел Кованда и быстро закрыл за собой дверь.
— В чем дело? — недоуменно спросил он. — Что случилось? Война кончилась, что ли?
— Тс-с-с! — шикали на него ребята, оживленно жестикулируя и кивая на радио. — Слушай!
Кованда закурил и уселся к столу, возле Олина.
— Удивляюсь, что пражское радио передает такие вещи, — заметил он. — А еще говорят, что оно врет.
— Тс-с-с! — снова шикнули на него ребята и замахали руками.
Кованда курил с довольным видом.
— Какая жалость, что наши солдатики не понимают по-чешски. Ихнее радио никогда не скажет им вот этак всю правду. Переводчик мог бы послушать, да он, как на зло, в отпуску… А ты, — обратился он к Олину. — Что ты скажешь?
— Скажу, что кое-кто жестоко поплатится за это, — отрезал Олин.
— Что верно, то верно, — согласился Кованда. — Ух, как поплатятся! Уже сейчас им крепко накладывают по шеям.
Диктор умолк, и на всю школу зазвучал «Гимн Советского Союза». Этот всем известный мотив переполошил и немцев. В коридоре послышался топот ног и писклявый голос Кизера, потом дверь распахнулась, и в комнату заглянул Нитрибит. Рот у него искривился от злости, глаза горели, как уголья.
— Achtung! — скомандовал Карел, и все встали «смирно». — Zimmer Numero zwölf belegt mit…[82]
Нитрибит захлопнул дверь и спустился вниз по лестнице, к буфету.
Первым к буфету подбежали Гиль, Бент, Бекерле и Кизер. Гиль ухватился за ручку двери и замер, вытаращив глаза на надпись:
Gruß aus Stalingrad![83]
На филенке мелом еще было написано по-немецки: «Франция», «Вейс» и «Ламанш».
Гиль прочитал и стал ломиться в дверь, но она оказалась на замке. Никто не помнил, чтобы к этой двери когда-нибудь был ключ, и вдруг — заперто! Гиль яростно дернул ручку, так что она осталась у него в руках. А последняя строфа «Гимна» тем временем разносилась по коридору.
— Взломать дверь! — кричал капитан. — Гиль, ломайте дверь!
Гиль разбежался и навалился на дверь, как медведь. Замок треснул, и дверь распахнулась. Гиль вбежал в помещение, кинулся к приемнику, выключил его таким резким движением, что рукоятка осталась у него в руке. Ефрейтор яростно швырнул ее на пол.
— Немедленно собрать всю роту! — топая ногами, кричал капитан.
Пронзительно свистя, солдаты побежали по коридору.
Рота собиралась долго и неохотно, пришлось послать Бекерле, Шварца и Липинского в соседние роты, потому что половина чехов вдруг словно чудом исчезла. Их сгоняли минут двадцать. Пятнадцать человек оказались в клозете, их выводили оттуда почти насильно. Среди них оказался и Кованда. В коридоре, где уже выстроилась часть роты, он появился с ремнем на шее и рубахе навыпуск.
— Ich Durchfall, — вопил он. — Abort schnell, oder kaputt[84].
Пришлось пустить его обратно, хотя Нитрибит скрипел зубами и советовал капитану немедля посадить Кованду в карцер.
Потом в коридорах появились ребята из других рот и громко советовали пятой роте:
— Не слушайтесь, ребята! У вас есть право на отдых. Тресните их по башкам, чтобы не куражились.
Капитан велел выгнать чужих и поставил у дверей Бекерле, приказав ему не впускать никого. Потом он распорядился начать муштровку: парней заставили строиться, маршировать, поворачиваться налево и направо кругом, бегать в противогазах. Их разделили на небольшие группы, и в обоих этажах зазвучала громкая команда, а капитан, красный от злости, ходил от группы к группе, ругался и срывал у ребят пуговицы с обмундирования.
