Борис Саченко - Великий лес
— Ты крестьянина недооцениваешь, видишь в нем только собственника, — не удержался, высказал то, что давно носил в душе, Василь Кулага.
— Сам знаю эту свою слабость, — ничуть не обиделся Иван. — Думал об этом. И о другом тоже думал…
— О чем — о другом? — насторожился Василь.
— Глупость мы, брат, с тобою упороли.
— Какую глупость?
— Да с этой раздачей.
— Почему?
— Да потому, что немцы не так наивны, как нам представляется. Кто, скажи, им запретит, когда придут сюда, приказать, чтобы сдали все то, что ты сегодня раздал?
Василь растерялся. Обо всем, кажется, подумал, со всех сторон обмозговал, прежде чем принять решение. И вот…
— Это мне в голову не пришло.
— Не пришло? И не надо было голову ломать. Там, — показал Иван рукою на восток — то ли на Минск, то ли на Москву, — у нас там люди с головами сидят, они обо всем, подумали. И нам… думать нечего. Выполнять надо что приказано.
Василь покачал головой, засопел.
— Выполнять-то, может, и надо. Но думать… тоже надо.
— Ты что, еще сомневаешься? В чем же, позволь спросить?
— В правильности… того приказа… Ну, все уничтожать, жечь, — искренне признался Василь.
— Я тоже поначалу… Не то чтобы сомневался, а не поверил… А потом… Не-ет, те, кто отдавал приказ, все знают. На сто лет вперед знают. И нам не самодеятельность надо разводить, а слушать, выполнять то, что умные люди советуют, подсказывают…
Помолчали.
— Это… что немцы могут отнять все колхозное… Ты сам додумался или подсказал кто? — спросил вдруг Василь.
— Какая разница?
— Нет, разница есть. Есть! — чуть не выкрикнул Василь.
— Ну, коль есть, то скажу: сам я додумался.
— Значит, голова у тебя варит. Верно: чтобы людей против себя не восстанавливать, их поначалу не станут обирать. А колхозное — отдай…
Какое-то время опять стояли в молчании, только трудно дышали оба.
— Все раздал? — на этот раз первым заговорил Иван.
— Да почти все… Если не считать четырех скирд. Обмолотить не успели…
— Придется хоть их… сжечь.
— Сжечь? Что ты! Мы их… обмолотим.
— И хлеб что — опять раздашь?
Было темно, однако Василь увидел, как вспыхнули у Ивана глаза. Знал: у Ивана всегда вот так вспыхивают глаза, когда он зол.
— А что ты предлагаешь?
— Да не я предлагаю. Родина, партия предлагают, И не предлагают — приказывают. Сжечь, уничтожить…
Снова долго молчали.
— И завод надо сжечь. Этим я и занимался. Сегодня целый день. Еще и на завтра хватит… Готовые фуры, доски, ободья, колеса сгружены в одно место — сгорят. Котлы, трубы стальные… С этим сложнее. Маракуем вот, как и их заодно вывести из строя. Пока немцев здесь нет. Когда придут, все это труднее будет сделать… — Иван говорил медленно, будто размышлял вслух. — Я тоже думал кое-что надежным людям раздать, чтоб спрятали. А сторож, Заспицкий, и говорит мне: «Спрятать-то мы спрячем. А если немцы искать станут, а?» Вот тогда я и насчет колхозного добра вспомнил. Могут немцы потребовать назад у людей то, что ты раздал, Могут, а?
Иван смотрел прямо в глаза Василю, дышал ему в лицо, — чувствовалось, и сам до конца не был уверен в том, что говорил.
— Могут, — выдавил из себя Василь.
— Вот видишь! А ты молотить еще собираешься! — Губы у Ивана мелко-мелко задрожали. — Да если… до райкома, до Боговика дойдет… — И не договорил, перебил себя: — Да не в Боговике, не в райкоме дело. Дело во врагах, в немцах. Каждую нашу ошибку они используют против нас же. Решается судьба страны, власти нашей. А мы… — Иван сжал зубы, не находя слов.
— Когда ты завод собираешься жечь? — спросил Василь, чтобы не тянулось гнетущее молчание.
— Завтра ночью. В два часа, чтобы быть точным. А ты… в это самое время скирды подожжешь, И встретимся здесь же, на этом месте…
И, не прощаясь, не подав Василю руки, Иван повернулся и пошел. Пошел куда-то в сторону Гудова, не по дороге — лесом.
Мрак скоро поглотил его среди стволов деревьев.
XXV
Как ни хорошо жить в лесу, а в деревне, дома, в собственной хате — куда лучше. И поешь не всухомятку, а варева какого-нибудь, и постель теплая, мягкая. Да и жена, детишки рядом: если что — услышат, дадут знать. А в лесу? Ни поесть, ни поспать. Да и от комарья просто спасенья нет. Осень скоро, а гадости этой словно кто назло наплодил — свет белый застит. Да если б только свет застила, а то же и кусается, будь оно неладно. Так кусается, что живого места на теле нет. Зудит, хоть ты шкуру с себя ногтями сдери. И Евхим Бабай постепенно перебирался в деревню. Сперва приходил только за харчами, потом повадился ночевать, а с неделю назад и вовсе дома, в своей хате обосновался. Еще, конечно, побаивается выходить на люди, холера их знает, как кто к этому отнесется, станут расспрашивать, где был, почему по мобилизации не явился. А что скажешь людям? Милиции, властей вроде и нет, а между тем кто знает, как оно может обернуться. Осторожность никому еще во вред не пошла. Лучше переждать, не показываться, посидеть незаметненько, тихонько. И так хвала богу, что пронесло, обошлось все. А могло же… Ой, что могло быть! За то, что он сделал — от мобилизации скрылся, — по головке… не-е, не гладят!
В то утро Евхим тоже был дома, сидел, позавтракав, у окна, но не слишком близко, смотрел на улицу — что там да как. И в первую минуту не разобрал, что за люди возле Зайчикова двора стоят, чего они там собрались. В хату не вбежала, а влетела переполошенная Сонька — ходила на огород траву теленку жать.
— Ховайся! Ховайся! — с порога завопила она. — Ищут!..
— Кого ищут?
— Видать, Зайчика. Василь Кулага, с понятыми…
Раздумывать было некогда. Бежать! Но куда? На огород, в лес? Увидят. В хлев? Тоже кто-нибудь может приметить — день на дворе. В сени? На чердак? А может… под печь?
Всего одну, кажется, минуту пребывал в нерешительности, раздумывал Евхим Бабай, а чего только не промелькнуло, не пронеслось в голове! Как в калейдоскопе — огород, хлев, сени, чердак… Нет, лучше, чем в хате, в подпечье, нигде не спрячешься…
Шмыгнул под печь. И уже оттуда, из подпечья, Соньку попросил, чтоб еще и лаз заслонкой прикрыла.
Темно под печью, неуютно и вонища вдобавок — куры, холера на них, напаскудили, когда зимой, в большие морозы, брали в хату ночевать. А тут еще дети расходились — по хате бегают, спрашивают мать, чего батька под печь полез.
— Что он, кур там ловит?
А маленькая Танька к лазу подошла и:
— Татка, а-у!
Закричал из-под печи Евхим как резаный:
— Сонька, выгони детей из хаты! А то, если зайдут… я… пропал…
Выгнала, спровадила детей Сонька, как те ни сопротивлялись. А Евхим, немного переждав, снова кричит:
— Сонька-а! Сонька-а!
— Чего тебе?
— Ты что в хате сидишь? Ступай, иди куда-нибудь с детьми. В лес или на огород. А то разбрешут, расскажут всем, где я…
Выбежала Сонька из хаты, детей созвала, ушли куда-то. А Евхиму, одному-то, еще хуже. Черт знает, что и думать. И спросить не у кого, где тот Василь Кулага с понятыми, к кому еще во двор или в хату заходят, что ищут, кого или что забирают.
Минута, как час, тянется. И сердце — тук-тук-тук… Никогда еще так не билось у Евхима сердце. От страху это или оттого, что воздух в подпечье спертый, зловонный?
Дверь в хату отворилась, шаги — половицы скрип» скрип… Затаился Евхим, к земле припал, не дышит.
«Кто? Неуж Кулага?»
— Евхим! Евхим!
Голос вроде бы женкин. Сонька?
— Чего тебе? — произнес со страхом.
— Мимо прошли, не заходили, — отвечает тоже таинственно, шепотом жена.
— А чего ищут-то, не знаешь?
— Не, не знаю. На улицу не выходила, не спрашивала.
— Ступай спроси.
Вышла Сонька, дверь за собой осторожненько прикрыла.
Но вот, наконец, калитка скрипнула, шаги послышались. Сторожкие, знакомые. Сонькины. Ближе, ближе. Вот уже в сенях. Клямка брякнула, дверь проскрипела…
— Ну что?
— Колхоз раздают.
— Что-о? — вмиг выскочил из-под печи. Весь в курином помете, в перьях. — Как, как раздают?
— Кому овечек, кому поросят… А кому бычка, телочку…
— А нам?..
— Нам? Нам ничего.
— Это почему же ничего?
— Потому что мы не колхозники.
— Как? — готов взреветь Евхим. — Значит, если не колхозники, так ничего и не дают?
— Ты не на меня кричи! Ты на них, на них накричи, — кивает, показывает головою на улицу Сонька, тоже злющая: колхоз раздают, а им ничего не перепадает. И выходит, хлопает дверью — аж стекла в окнах дрожат.
А Евхим — к окну. Что там? Видит, как бегут сначала к колхозному двору люди, потом, немного погодя, возвращаются оттуда — кто с мешком зерна, кто ведет на веревочке бычка, кто телушку, кто гонит овец, свиней. И все по своим дворам. А ему, Евхиму? Ничего, ровным счетом ничего.
