Владимир Карпов - Взять живым!
А с другого бока бежал Вовка-Штымп, он перепрыгивал через воронки и старые трупы немцев, не обращая внимания на грохот боя, совершенно не замечая взрывов немецких снарядов и свиста пуль, все старался объяснить Ромашкину:
— Ты пойми, Школьник, я с самого начала не хотел с ними уходить. Я русский. Что мне делать у немцев? Я Червонному просто так поддакивал, боялся его. Он мужик строгий. У него власть большая была! А когда они к немцам двинули, я в другом взводе спрятался.
Ромашкин с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал знакомого уже не раз, тяжелого удара пули или осколка. Слушая объяснения Вовки, улавливал их смысл лишь наполовину, но все же отмечал в подсознании: «Какой смелый, черт, разговаривает, будто за чаем. Жаль, если его убьют, взял бы в разведку! О чем я думаю! Его убьют! Самого ведь сейчас свалить может!» Ромашкин помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал:
— Вперед! Вперед, ребята!
Заметив, как несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся к ним:
— Встать! Вперед!
На него смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не в силах оторваться от нее. Ромашкин знал: ни уговоры, ни просьбы сейчас не помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более сильная встряска, одолеть боязнь смерти поможет лишь еще более близкая реальность смерти.
— Пристрелю, гады! Встать! Вперед! — грозно крикнул Ромашкин, наводя автомат на лежащих. Они вскинулись и побежали вперед, глядя уже не на ту смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в руках Ромашкина.
Не успели добежать до траншеи врага, как с низкого серого неба хлынул дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил сил. Запах гари взрывов на некоторое время сменил аромат теплой травы.
— Ура! — кричали штрафники и неслись на торчащие из земли мокрые каски. Фашисты торопливо стреляли. Ромашкин видел их расширенные от ужаса глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов.
Рукопашная схватка была короткой — торопливые выстрелы в упор, крик раненых, ругань штрафников, несколько глухих взрывов гранат, брошенных в блиндаж.
— Вперед! — кричал Ромашкин. — Не задерживайся в первой траншее!
Справа командиры тоже выгоняли штрафников из блиндажей: кое-кто полез потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы.
— Вперед, буду стрелять за мародерство! — неистовал капитан Телегин.
Волна атакующих покатилась дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать, втоптанные в грязь, в зеленых мундирчиках те, кто несколько минут назад стрелял из пулеметов и автоматов. Вроде бы из первой траншеи никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски.
Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный.
— Зацепило? — сочувственно спросил Ромашкин.
— Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. — Нагорный держался за грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось красное пятно. Он побежал вместе со всеми, но постепенно стал отставать. Несколько раз падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед.
«Вот так, наверное, и папа, — подумал Василий. — Он тоже был скромным, тихим, но в бою от других не отставал».
Ромашкин, оглядываясь, видел Нагорного, очень хотел помочь ему, однако железный закон атаки — все идут только вперед — не позволял это сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу, к ним подоспеют санитары. Живые должны продолжать свой бег навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя.
Нагорный все же дошел до второй траншеи. Здесь на роту обрушился сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали некоторое время, не поднимая головы. Снаряды рвали землю совсем рядом. Кислый запах разопревшей от дождя и пота одежды заполнил траншею, набитую людьми.
Когда обстрел прекратился, Ромашкин хотел перевязать Нагорного — тот лежал рядом.
— Не надо. Бесполезно. — Он смотрел на Василия добрыми усталыми глазами. — Это даже к лучшему. Если бы вы знали, как я устал! Я очень боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот слава богу, я убит. Очень прошу сообщить домой, в Ленинград. Пусть знают — я никогда врагом не был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери… легче жить будет… — Нагорный обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке.
«С простреленным сердцем шел человек в атаку, — подумал Ромашкин, — очень дорожил он своим добрым именем, сделал все, чтобы восстановить его».
Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников.
Из-за поворота траншеи вдруг выбежал немец в орденах, с серебряным шитьем на воротнике и рукавах мундира. Василий схватился за автомат, но «фриц», весело улыбаясь, закричал:
— Это я, Школьник!
Ромашкин узнал Вовку-Штымпа.
— Ты зачем в эту дрянь нарядился?
— Мои шмутки промокли под дождем, а это сухое. Смотри, сукно — первый сорт! Я в блиндаже чемодан раскурочил. Там еще барахло есть, может, и ты в сухое переоденешься?
— Неужели не понимаешь, это же подло!
— Почему? — искренне удивился Вовка.
— Это одежда врага, фашиста. Смотри, кресты на ней. Он их получил за то, что нашего брата убивал. — Василий вспомнил слова Нагорного о том, что от Червонного и его компании можно ожидать любой подлости. Вовка вчера не подтвердил этого своим поведением — не пошел с дружками к фашистам, а вот сегодня надел на себя немецкую форму и не видит в этом ничего плохого.
Подошел Сиваков.
— Пленный? — спросил он Ромашкина. — По старой привычке живьем берешь?
Ромашкин, не зная, что сказать, молча отвернулся. Лейтенант узнал Голубого, разозлился.
— Чучело огородное! Снять немедленно!
Штымп убежал в блиндаж. Сиваков сказал Ромашкину:
— Спасибо тебе, старшой, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться здесь.
— Дальше разве не пойдем?
— Не с кем — немного в роте людей осталось. Соседи на первой позиции застряли. Только наша «Шурочка» вперед вырвалась.
Ромашкин оглянулся — на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Ромашкин во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке он следил только за тем, чтоб все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание — и она тебя сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза — не тронет, минует.
* * *
Когда штрафная рота шла в общем наступлении, в «полк Караваева приехал член Военного совета армии генерал Бойков. Сначала он намеревался побывать на НП командира дивизии Доброхотова. Но, услыхав о натянутых отношениях нового замполита Линтварева и подполковника Караваева, решил побывать в полку, разобраться.
Генерал прибыл в полк, когда наступление было остановлено контратакой фашистов. На НП полка не было ни командира, ни замполита — они оба ушли в батальоны, которые дрогнули под сильным ударом танков.
Линтварев был в первом батальоне, у капитана Куржакова. Григорий уже командовал батальоном, заменив погибшего на Днепре Журавлева. Куржаков знал о размолвках замполита и командира полка, знал и подробности отправки Ромашкина в штрафную роту — за все это невзлюбил Линтварева. Когда тот прибежал в батальон и с ходу закричал: «Почему не продвигаетесь?» — Куржаков, еле сдерживая себя, ответил:
— Может, вы покажете, как это сделать?
К удивлению капитана, Линтварев не смалодушничал, сухо и официально бросил:
— Покажу, если вы разучились. — Он вышел в первые ряды залегших рот и сказал Куржакову. — Попросите артиллеристов дать налет.
Куржаков позвонил по телефону, надорванным голосом передал координаты и команду. Вскоре послышались выстрелы пушек, и темные султаны намокшей под дождем земли вскинулись впереди на бугре, где засели немцы.
— Встать! За мной! За Родину! — закричал Линтварев и первым побежал вперед, размахивая пистолетом. «Не трус», — подумал Куржаков, поспевая за ним.
Пулеметы встретили атакующих дружным огнем, и тут же заклевали землю мины. Бойцы залегли. Лег и Линтварев. Куржаков решил показать замполиту, что он все же храбрее его. Подошел к нему, распростертому на земле, и, спокойно скручивая цигарку, буднично спросил, стоя под свистящими пулями:
— Ну, что дальше будем делать?
Линтварев удивленно уставился на него снизу вверх, взял себя в руки:
— Прекратите этот глупый форс! Ложитесь! Я вам приказываю!
